Петр Радечко - Реабилитированный Есенин

Совсем по-иному эта сцена изложена в «Романе с друзьями»:

«За день до отлета в Берлин они зашли к нам попрощаться. В белом шелковом кашне, в мягких белых туфлях, в светлых лайковых перчатках Есенин был очень небудничный.

Изадора прошла к Никритиной на тахту.

– А я, Толя, стихотворение тебе написал. «Прощание с Мариенгофом». И вынул из кармана лист, сложенный пополам:

Никритина крикнула:

– Громче, Вяточка, мы тоже хотим послушать.

И он, дирижируя правой рукой, прекрасно прочел стихотворение.

– Чудное “Прощание”, Сережа! – сказала Никритина.

– У Есенина все стихи чудные! – гордо объявила Дункан. <���…>

Несколько позже я тоже написал “Прощание”» (Октябрь. 1965. № 11. С. 83).

Два «романа», но один автор – запутавшийся во вранье Мариенгоф. Потому такая «разноголосица» в текстах. В одном случае Есенин и Дункан пришли к мнимому барону проститься за час до его отъезда с Никритиной на Кавказ. Сами же собирались улететь через три дня. В другом случае – нанесли ему визит за день до своего отлета. Затем – в первом случае Есенин должен был лететь в Кенигсберг, а во втором – в Берлин. И, наконец, – в одном случае Мариенгоф говорит о том, что он уже написал «Прощание с Есениным», а во втором – что написал его «несколько позже».

Установить теперь, за сколько дней до отлета Есенин и Айседора заходили к Мариенгофу, нельзя. Возможно, что все здесь было наоборот – Мариенгоф с Никритиной по привычке заглянули на Пречистенку к хлебосольной Дункан и не менее радушному Есенину. Что же касается маршрута самолета – это был третий рейс из Москвы в Кенигсберг. И свое «Прощание» Мариенгоф действительно написал «несколько позже».

Трудно предположить, что в 1950-е годы потомок барона Мюнхгаузена сочинял очередные «романы», забыв (как все добрые люди!) свой старый нашумевший «шедевр». Хотя, быть может, и хотел забыть. Потому что время было уже другим, как и отношение к Есенину, а приказавший Мариенгофу выполнить «социальный заказ» Бухарин давно и бесследно сгинул в застенках Лубянки.

Бывшему «лучшему другу» вновь так захотелось «погреться» в лучах вернувшейся славы Есенина, что он начал старые события и факты перелицовывать на новый лад. Особенно те, где истина им раньше была наиболее извращена. Тем более, что всерьез рассчитывать на то, что его «Вранье» снова будет преподнесено публике, которая обнаружит разночтения, он не мог. Как не мог сдержаться и от новой лжи. И, наверное, потому в минуты откровения в одном из так называемых романов – «Это вам, потомки» он напишет: «…мне, автору “Романа без вранья”, читатели не поверят» (Бессмертная трилогия. С. 441).

Увы! Но очень многие верят. И постоянно цитируют, как непреложную истину. Или они выполняют своеобразный «социальный заказ»?

Но теперь благодаря стараниям реаниматоров творчества Мариенгофа, вытащившим на свет белый его пресловутый роман, мнимый барон вновь оказался в смешном, дурацком положении. К которому, впрочем, ему было не привыкать. Для него ведь главным было не то, что о нем говорят, а лишь бы только говорили.

Таких разночтений в его «шедеврах» немало. Начиная с эпизода встречи будущих друзей. В «Романе без вранья», например, Есенин «легонько тронул» Мариенгофа за плечо, наблюдавшего за кровожадными латышами, требующими массового террора, и попросил его доложить заведующему издательством Еремееву о своем появлении в приемной. О своих чувствах при этом автор не сказал ни слова.

Известно какими подлыми они были во время выполнения «социального заказа», исходившего от Бухарина.

А вот в «Романе с друзьями» Мариенгоф говорит не только о любимом ими обоими «имаже», но и свидетельствует о своем бесподобном подхалимаже, который без всякого сомнения явился первопричиной дружбы Есенина с будущим «собратом по образу». Процитируем изначальные проявления этой черты характера «романиста» в отношении поэта:

«Но первейшим большим для меня событием был приход в издательство желтоволосого паренька в синей поддевке. Войдя легкой, свободной походкой, он почему-то сразу направился к моему столу. А в длинной комнате таких же столов стояло примерно семь-восемь.

– Доброе утро, товарищ!

И паренек протянул мне совсем не изнеженную руку, но с ухоженными ногтями.

– Сергей Есенин.

У меня от волнения дух перехватило.

– Можно возле вас присесть на минутку?

– Очень прошу!

И я придвинул ему стул задрожавшей рукой.

– А курить у вас можно?

– Можно, можно!..

Он спокойно закурил, а когда потянулся за пепельницей, заметил на столе листки, исписанные стихотворными столбиками.

– Вы, товарищ, тоже стихи пишете?

Я громко проглотил слюну.

Вместо «минутки» Есенин просидел у моего стола часа три. О стихотворном столбике он сказал:

– Лихо!

И, сам того не подозревая, осчастливил меня этим коротким словом. <���…>

Есенин прочел вслух мой столбик. <���…> И повторил:

– Лихо!

И опять это слово прозвучало для моего уха как самая великолепная музыка. А желтоволосого автора «музыки» я просто заобожал.

– Ух, пора обедать! – сказал он, легко поднимаясь со стула. – А завтра утречком я опять загляну к вам. Есть ведь о чем покалякать. До свидания, Толя.

– До свидания, Сережа. Приходите, пожалуйста, пораньше.

– Ладненько. <���…>

Ни разу в жизни я еще никого не ждал так нетерпеливо, с таким трепетом. Меня лихорадило. От зеркального окна глаз не отрывал» (Октябрь. 1965. № 10. С. 100–101).

Американский профессор Борис Большун в своей книге (с. 56) пишет: «В «Романе без вранья» нет, по всей видимости, намеренной злостной лжи».

Лукавит Борис Абрамович, прикрывая свои мысли словами «по всей видимости». Пусть не вся ложь бывшего «образоносца» была злостной, но преднамеренной – без сомнения. Этого требовали его «работодатели», от которых он получил «социальный заказ». И Мариенгоф выполнил его со всем усердием, за что получил, как никто другой, право издавать свое «Вранье» три года подряд. По свидетельству Ивана Грузинова, чувствовалось, что эту книгу навязывают всем.

Но вся беда в том, что и через тридцать лет у мнимого барона намеренной лжи не поубавилось. Наиболее ярко она проявляется при анализе изложения им эпизода, когда Есенин, разорвав свои отношения с Айседорой Дункан, перевез свои вещи в их бывшую квартиру на Богословском, где Мариенгоф жил уже с женой, сыном и тещей.

Вот как об этом он рассказывает в «Романе без вранья»: «На другой день Есенин перевез на Богословский свои американские шкафы-чемоданы…» (Роман без вранья. Циники. Мой век, моя молодость… С. 112).