Петр Радечко - Реабилитированный Есенин

Напомним читателям, что Есенин вернулся из Европы 3 августа 1923 года и к середине месяца вызвал Мариенгофа из Одессы, где тот отдыхал, выслав ему на дорогу 100 рублей. Так что переселение Есенина на Богословский состоялось где-то в середине августа.

Теперь раскроем процитированную только что книгу (с. 379) и прочитаем написанное этим потомком Мюнхгаузена в 1950-е годы: «Два наших дворника-близнеца, пыхтя вносят в комнату громадный американский чемодан. <���…> Вслед, пошатываясь входит Есенин. <���…> Лицо пористое, темное, даже как будто грязноватое. Похоже на мартовский снег, что лежит на крышах».

Оставим пока без внимания тот факт, что в первом случае слово «чемодан» было написано во множественном числе, а во втором – в единственном. К этому мы еще вернемся. Здесь же разберемся со временем переселения. В «Романе без вранья» под выражением «на другой день» подразумевалась середина августа, а в книге «Мой век, моя молодость…» упоминается «мартовский снег, что лежит на крышах».

Скажете: «сравнение», «описка»?

Нет. Потому что чуть дальше Мариенгоф предлагает Есенину: «Раздевайся, Сережа. Давай шубу». А в шубе в августе Есенин ни за что не пошел бы даже и в нетрезвом состоянии, на что явно намекает его «лучший друг», который, как мы помним, в начале «Романа без вранья» «заставил» в августовский зной маршировать в шинелях латышей с кровожадным требованием массового террора.

Но если в том случае Мариенгоф таким способом хотел подчеркнуть, что якобы он познакомился с Есениным в августе 1918 года, то здесь также делает нахальную попытку доказать наличие своей дружбы с поэтом еще в марте 1924 года. Хотя выше мы убедительно рассказали о полном разрыве их отношений в сентябре 1923 года.

И все же, чтобы убедить самых ярых защитников Мариенгофа в его вранье, скажем, что Есенин с 13 февраля 1924 года по 19 марта лечился в Шереметевской и Кремлевской больницах, а с 20 марта из клиники профессора Ганнушкина переселился в квартиру И. Вардина (Есенин, С. А. ПСС. М., 2002. т. 7, кн. 3. С. 336–337). О бывшем своем «друге по образу» в то время он и слышать не хотел. А «другу» и через тридцать лет так хотелось «растянуть» то блаженное время, освещенное лучами гения, еще на 6–7 месяцев, чтобы бесстыдно заявлять о том, что в течение четырех лет их нельзя было видеть порознь.

Но не только увеличения срока своей дружбы добивался этой расчетливой намеренной ложью потомок барона Мюнхгаузена. Теперь обратим внимание на привезенное Есениным в свою бывшую квартиру. Как мы уже отметили, в «Романе без вранья» написано, что у поэта были «американские шкафы-чемоданы». С помощью Мариенгофа откроем их: «В чемоданах – дюжина пиджаков, шелковое белье, смокинг, цилиндр, шляпы, фрачная накидка».

Запомним и откроем уже единственный чемодан из книги 50-х годов: «В громадном чемодане лежат мятой грязной кучей – залитые вином шелковые рубашки, разорванные по швам перчатки, галстуки, платки носовые, кашне и шляпы в бурых пятнах».

Возникают недоуменные вопросы: где подевались 12 пиджаков, смокинг, цилиндр, фрачная накидка? Все наиболее ценное?

«Образоносец» пытается ответить на эти вопросы. В «Романе без вранья» он повествует следующим образом: «У Есенина страх – кажется ему, что его всякий обкрадывает или хочет обокрасть. <���…> На поэтах, приятелях, знакомых мерещатся ему свои носки, галстуки. При встречах обнюхивает – не его ли духами пахнет».

В конце 1950-х годов Мариенгоф поименно называет тех, кто якобы, по словам Есенина, обокрал его и исподволь подчеркивает, что сам он является истинным другом и бессребреником:

«Вот, Толя, – кивает он на чемодан, – к тебе привез. От воров. <���…> Все воры! Все!.. Ванька Приблудный вор! Наседкин вор! Сестры – воровки!.. Пла-а-акать хочется. <���…> И, озлившись, роется в чемодане дрожащими руками:

– Я, знаешь ли, по три раза в день проверяю… Сволочи!.. Опять шелковую рубашку украли… И два галстука…

– Обсчитался, наверно. Замки-то на твоем «кофере» прехитрые. Как тут украсть?

– Подделали. Подделали ключи-то!.. Воры!.. Я потому к тебе и привез. Храни, Толя! Богом молю, храни!.. И в комнату… ни-ни!.. не пускай, не пускай эту мразь! Дай клятву!

Не совладав с раздражением, я резко спрашиваю:

– Кто подделал? Какую клятву? Кого не пускать?

– Ваньку Приблудного! Наседкина! Петьку! Сестер!.. Воры! Воры!.. По миру меня пустят… С сумой пустят… Христосовым именем чтобы питался… Пла-акать хочется…

Сжавшись в комочек, Никритина шепчет мне на ухо с болью, с отчаяньем, со слезами на глазах:

– Сережа сошел с ума».

Прошу простить за сравнение, но есть такая в народе примета: если хотят собаку убить, ее объявляют бешеной. Что-то подобное происходит и здесь. Есенин обвиняет своих сестер в том, что они украли у него мужские сорочки, галстуки и пр. Сестер, о которых он так заботился! Каждый день он по нескольку раз пересчитывает свои галстуки, носовые платки, носки. Принюхивается к друзьям: не пользовались ли они его духами? Ужас, какой он жмот, сквалыга, негодяй и явно ненормальный человек. А несчастной чете Мариенгофов приходится терпеть это и даже позволять ему себя целовать перед уходом (С. 381).

Все здесь, как говорится, поставлено с ног на голову. Имажинист Рюрик Ивнев писал, что Есенин «никогда не был ни мелочным, ни мстительным» (С. 345).

Многие современники отмечали его щедрость и то, что при получении гонорара за его счет кутили все, кому не лень. Да и сам же Мариенгоф чуть выше пишет о том, что дворники-близнецы, которые принесли чемодан Есенина, «благодарят, сняв шапки. Значит, дал много. Теперь ведь не очень благодарят. И еще реже при этом снимают шапки». И уходят они, по свидетельству «романиста», «с шапками в руках».

Возникает вопрос: зачем Есенину так щедро одаривать дворников за пятиминутную услугу и при них же роптать о том, что у него кто-то что-то стянул из чемодана? Разве такие жалобы могли еще больше поднять его авторитет в глазах дворников?

Нет. Все это выдумка увлекшегося своими россказнями мнимого барона. А заодно и заявочка на оправдание своих дальнейших подлых действий против бывшего «лучшего друга». Здесь о сумасшествии Есенина заговорила жена Мариенгофа. На товарищеском суде по так называемому «Делу четырех поэтов» сам он вместе с Марцеллом Рабиновичем заявил о том, что поэт «близок к белой горячке» и «его просто нужно лечить», а в конце 1925 года вместе с номинальным редактором «Гостиницы для путешествующих в прекрасном» Николаем Савкиным заручился заключением графолога-чекиста Зуева-Инсарова о том, будто бы почерк Есенина принадлежит не совсем нормальному человеку. И затем в позорно известном «Романе без вранья» с таким смакованием расписывал выдуманное моментальное превращение Есенина в безумца во время его последнего визита к бывшему другу на Богословский. А вслед за этим превращением следуют и соответствующие действия, напугавшие уже не жену Мариенгофа, а его самого.