Петр Радечко - Реабилитированный Есенин

– И ты ведь поедешь.

Она сняла боты:

– А вот об этом еще надо подумать.

– Чего же тут думать?

– Как, чего?..

– Ах, да… ты про это?

– Вот и давай решать.

– Нет, Нюша, решать будешь ты.

– Почему только я?

– Рожать то тебе, а не мне.

– Но иметь сына или не иметь – это касается нас обоих. Не так ли? <���…> Вот, Толя, и надо решать: Париж или сын?»

В книге «Роман без вранья. Циники. Мой век, моя молодость…» (с. 445) читаем:

«Никритина забрюхатела. А Камерный театр собрался в заграничную поездку: во Францию, в Германию, в Америку. <���…>

Александр Яковлевич Таиров, косясь на ее округлость, столь для него антиэстетическую, искренне возмущался:

– Театр едет на гастроли в столицы мира, а вы рожать вздумали! Что это за отношение к театру? Актриса вы или не актриса?»

Подруга Никритиной Августа Миклашевская поставила все точки над «i» в этом вопросе:

«С Никритиной мы работали в Московском Камерном театре. Нас еще больше объединило то, что мы обе не поехали с театром за границу: она потому, что Таиров не согласился взять визу и на Мариенгофа, я из-за сына» (С. А. Есенин в воспоминаниях современников. т. 2. С. 83).

Комментарии, как говорится, излишни. Оба варианта Мюнхгаузен просто выдумал.

Из россказней «барона-лошадника» постоянно торчат явно ослиные уши, но он этого будто бы не замечает и продолжает импровизировать в том же духе. А если что услышит на стороне, тут же изложит все по-своему, как очевидец, находящийся в самом центре событий.

В своих воспоминаниях, написанных 15 марта 1926 года, Иван Старцев рассказал о том, как они однажды возвращались с Есениным на извозчике из Политехнического музея:

«Разговорившись с извозчиком, – сообщает нам И. Старцев, – Есенин спросил его, знает ли он Пушкина и Гоголя?

– А кто они такие будут, милой? – озадачился извозчик.

– Писатели, знаешь, памятники им поставлены на Тверском и Пречистенском.

– А, это чугунные-то? Как же знаем! – отвечал простодушный извозчик.

– Боже, можно окаменеть от людского простодушия! Неужели, чтобы стать известным, надо превратиться в бронзу? – грустно заметил Есенин» (там же. т. 1. С. 415).

Мариенгоф писал свой «Роман без вранья» позже и этот случай пересказал, значительно переиначив факты:

«Мы с Есениным – молодые, веселые. Дразним вечернюю Тверскую блестящими цилиндрами. Поскрипывают саночки. Морозной пылью серебрятся наши бобровые воротники (украдено из «Евгения Онегина», глава 1, ХVI. – П. Р.)

Есенин заводит с извозчиком литературный разговор:

– А скажи, дяденька, кого ты знаешь из поэтов?

– Пушкина.

– Это, дяденька, мертвый. А вот кого ты из живых знаешь?

– Из живых нема, барин. Мы живых не знаем. Мы только чугунных».

Преднамеренное вранье, подленькое очернительство и даже грубое ошельмование бывшего друга видны едва ли не на каждой странице пресловутой книжонки этого «мерзавца на пуговицах», как назвал его Есенин. Каждый случай в жизни, как справедливо подметила Августа Миклашевская, каждый поступок, каждую мысль поэта он преподнес в искаженном виде. В некоторых случаях мы имеем возможность даже подсчитать, во сколько раз этот враль преувеличивал действительность, доводя ее до абсурда.

Чтобы убедиться в этом, сначала процитируем поэта-сатирика Э. Германа (Эмиль Кроткий) из его воспоминаний, опубликованных в книге «С. А. Есенин: материалы к биографии» (с. 164):

«Шел у нас как-то разговор о женщинах. Сергей щегольнул знанием предмета:

– Женщин триста-то у меня, поди, было?

Смеемся:

– Ну, уж и триста!

Смутился.

– Ну тридцать.

– И тридцати не было!

– Ну… десять?

На этом и помирились.

– Десять, пожалуй, было.

Смеется вместе с нами. Рад, что хоть что-нибудь осталось!»

А теперь сравним эти воспоминания с россказнями барона Мюнхгаузена:

«В цифрах Есенин был на прыжки горазд и легко уступчив. Говоря как-то о своих сердечных победах, махнул:

– А ведь у меня, Анатолий, за всю жизнь женщин тысячи три было.

– Вятка, не бреши.

– Ну триста.

– Ого!

– Ну тридцать.

– Вот это дело» (Как жил Есенин. С. 76).

Как видим, мнимый барон, будто прожженный шулер, глазом не моргнув, увеличил изначальное количество «побед» в десять раз. А это значит – на 2700 «побежденных женщин» больше. Такой маневр моментально делает Есенина вралем, равным барону Мюнхгаузену. Но мы ведь уже давно убедились, что Мюнхгаузен – это Мариенгоф.

И еще один подобный многократный перегиб. На страницах 385–386 его книги «Роман без вранья. Циники. Мой век, моя молодость…» читаем: «В последние месяцы своего страшного существования Есенин бывал человеком не больше одного часа в сутки. А порой и меньше. <���…> Свои замечательные стихи 1925 года Есенин писал в тот единственный час, когда был человеком».

Отметим, что эти строки «мерзавец на пуговицах» написал в конце 1950-х годов и потому стихи Есенина назвал уже «замечательными». Против послевоенного общества, сделавшего поэзию гения национальным достоянием, он выступать уже не решался. Но клевета на поэта с его стороны не уменьшилась, а даже увеличилась.

Чтобы подтвердить сказанное, обратимся к воспоминаниям поэта Василия Наседкина, написанным им в 1927 году, тоже по «социальному заказу», невзирая на родственные отношения. Но в отличие от Мариенгофа, с которым Есенин на протяжении более двух последних лет почти не встречался, Наседкин видел поэта в этот период постоянно, так как усиленно ухаживал за его сестрой Екатериной, а затем женился на ней.

И вот что он писал:

«Его запои в это время чередовались с большой точностью. Я уже заранее знал, в какие дни Есенин будет пьян и в какие – трезв. Неделя делилась на две половины, на трезвую и на пьяную. Трезвая половина случалась на сутки дольше. (Есенина, Н. В семье родной. С. 267).

Произведя несложный расчет, мы получаем в результате, что поэт был трезвым не семь часов в неделю, а то и меньше, как утверждал мнимый барон, а четверо суток, то есть девяносто шесть часов. Таким образом, наследник Мюнхгаузена преувеличил действительность уже не в десять, а в четырнадцать раз! И, наверно, не покраснел.

Потому что не умел. Эта способность была ему чужда с детства.

Думается, что читатели и без этой математики сделали нужный вывод. Да и как можно поверить окончательно завравшемуся «барону», что за эти жалкие семь трезвых часов в неделю Есенин мог написать столько, даже по признанию завистливого и мстящего клеветника – Мариенгофа, замечательных стихотворений.

Впрочем, это его беспардонное обвинение можно опровергнуть и без В. Наседкина, и без математических расчетов. Достаточно посмотреть, например, в первом томе полного собрания сочинений Есенина (М., 1995) страницы 242–247, где опубликованы четыре стихотворения, посвященные сестре Шуре. Под каждым из них стоит одна и та же дата: «13 сентября 1925 года». Напомним читателям первые их строки: «Я красивых таких не видел…», «Ах, как много на свете кошек…», «Ты запой мне ту песню, что прежде…», «В этом мире я только прохожий…». Разве такие прекрасные стихи можно написать всего за один час с мыслями о предстоящей попойке, что называется, с наскоку, на коленке? Безусловно, нет!