Петр Радечко - Реабилитированный Есенин

Из «Хронологической канвы» (ПСС. М., 2002. с. 351–352) можно узнать о том, что 3 октября 1925 года (в день своего 30-летия!) поэт написал стихотворения «Слышишь – мчатся сани, слышишь – сани мчатся…» и «Голубая кофта. Синие глаза…», а назавтра в ночь продиктовал своей жене Софье Толстой «Плачет метель, как цыганская скрипка…», «Ах метель такая, просто черт возьми!», «Снежная равнина, белая луна…», «Сочинитель бедный, это ты ли…» В ночь с 7 на 8 октября Есенин написал «Сказку о пастушонке Пете, его комиссарстве и коровьем царстве», в которой насчитывается 170 поэтических строк.

Думается, что «мерзавцу на пуговицах» – Мариенгофу за один час не удалось бы даже переписать уже готовую есенинскую сказку, а не то что сочинить ее. И такому подлому словоблудию этого Мюнхгаузена, измывавшемуся над гением, кое-кто еще верит!

Показать себя свидетелем последних дней жизни Есенина в Ленинграде мнимый барон не решился. Но рассказал о них с такими подробностями, какие не были известны даже тем, кто по официальной версии находился в то время рядом с поэтом.

Имажинист Вольф Эрлих в своей книге «Право на песнь» так написал о результате чтения Есениным своих стихов за два дня до смерти:

«Когда Есенин кончил читать, некоторое время молчали.

Он потребовал, чтобы Клюев сказал, нравятся ли ему стихи.

Умный Клюев долго колебался и наконец съязвил:

– Я думаю, Сереженька, что если бы эти стихи собрать в одну книжечку, они стали бы настольным чтением для всех девушек и нежных юношей, живущих в России. <���…>

Есенин помрачнел» (Как жил Есенин. С. 197).

Елизавета Устинова («жена» журналиста Георгия Устинова – П.Р.) в своих воспоминаниях об этом моменте обмолвилась также четко и кратко:

«Разбирали вчерашний визит Клюева, вспоминали один инцидент. Н. Клюев, прослушав накануне стихи Есенина, сказал:

– Вот, Сереженька, хорошо, очень хорошо! Если бы их собрать в одну книжку, то она была бы настольной книгой для всех хороших, нежных девушек.

Есенин отнесся к этому пожеланию неодобрительно, бранил Клюева, но тут же, через пять минут, говорил, что любит его. Вспоминая об этом сегодня, Есенин смеялся» (С. А. Есенин в воспоминаниях современников. т. 2. С. 356–357).

Отметим, что Елизавета Устинова написала это 3 января 1926 года, т. е. через неделю после смерти Есенина, а Вольф Эрлих – в начале 1929 года.

А вот как подробно нарисовал картину происходящего там, где его и ноги не было, наш доблестный «барон» уже в 50-е годы. Но прежде сосредоточим внимание читателей на том, что, по свидетельству предыдущих авторов, Есенин читал стихи в своем номере гостиницы «Англетер». Итак, слова Мариенгофа:

«А накануне он был у Николая Клюева.

Среди теплющихся лампадок читал стихи своему «старшому брату» в поэзии.

Клюев сидел на некрашеной дубовой лавке под иконой Николая Чудотворца старого новгородского письма.

– Ну, как? – тихо спросил Есенин. – Стихи-то мои?..

Старшой брат троекратно облобызал его:

– Чувствительные, Сереженька… Чувствительные стишки… Их бы тебе на веленевой бумаге напечатать… Или в парчу… И чтоб с золотым обрезом… для замоскворецких барышень… Они небось и сейчас на Ордынке да на Пятницкой проживают… Помнишь, как Надсона-то переплетали?.. И Апухтина… А потом Северянина Игоря… Короля поэтов… Вот бы, Сереженька, и твои стишки переплесть бы так же…

После этих слов Есенин заплакал» (Роман без вранья. Циники. Мой век, моя молодость… С. 387).

Ну что здесь скажешь? Истинный Мюнхгаузен! Великолепно справился с «социальным заказом» Бухарина! Или, как говорили в давние времена на Руси святой:

«Вот так и обманывают православных!» Притом, прикрываясь иконой Николая Чудотворца, троекратным лобызанием и даже не одной, а сразу несколькими лампадками! Для чего мнимый барон «перетащил» Есенина из гостиницы в квартиру Клюева. Да и с какой бы стати Клюев, никогда не живший в Москве и абсолютно равнодушно относившийся к женщинам, вдруг начал рассуждать об улицах, где проживали «замоскворецкие барышни»? Ведь это скорее из «репертуара» самого Мюнхгаузена.

Проанализировать и назвать всю ложь из «романов» Мариенгофа невозможно. Иначе получилась бы действительно трилогия. Но еще одну ложь, наиболее кощунственную и циничную, а потому и нередко цитируемую в книгах, статьях, теле– и радиопередачах, указать просто необходимо. Речь идет о том, как воспринял мнимый барон весть о смерти Есенина:

«Я плакал в последний раз, когда умер отец. Это было более семи лет тому назад.

И вот снова вспухшие красные веки. И снова негодую на жизнь и готов испортить с ней отношения» (Роман без вранья. Циники. Мой век, моя молодость… С. 358).

Слезы умиления, наверняка, застилают глаза поклонников Мариенгофа, когда они читают эти строки. Ай-яй-яй! Ну как же не посочувствовать человеку, если у него погиб лучший друг, такой талантливый и молодой? И он сам теперь готов «испортить» отношения с жизнью или, как говорил поэт: «готов дойти хоть до дуэли».

Однако кому вы поверили, люди добрые? Потомку барона Мюнхгаузена? Этому непревзойденному вралю? Успокойтесь, пожалуйста, утрите свои слезы умиления и откройте только что процитированную книгу (с. 363), где говорится о том, что в день похорон Есенина в квартиру Мариенгофов, где когда-то жил Сергей, пришла их подруга Сарра Лебедева и они «чокались бокалами», встречая Новый год. В приличных домах в день похорон близких людей «чокаться» не принято. Но здесь Есенина близким человеком уже давно никто не считал.

А теперь давайте перечитаем снова строчку «самого правдивого романиста»: «Я плакал в последний раз, когда умер отец» и откроем 62-ю главу «Романа без вранья», где говорится о том, что вернувшись ночью от актера Василия Качалова он узнал от тещи о приходе к нему Есенина после почти двухлетней вражды.

«Я не спал остаток ночи, – пишет Мариенгоф. – От непрошенных слез намокла наволочка» (Роман без вранья. Циники. Мой век, моя молодость… С. 143).

Возникает вопрос: быть может, «непрошенные слезы» «барон» не считал плачем? Даже, если их столько, что намокла наволочка?

Теперь же вернемся к «плачу» «романиста» во время похорон его отца. И опровергнем это его проявление «телячьей нежности». Да, да… Словами самого же потомка барона Мюнхгаузена. Ведь еще за семь лет до пресловутого «Романа без вранья», а именно в 1919 году, он написал стихотворение «Памяти отца». Процитируем из него две строфы: