Зигмунт Бауман - Идет ли богатство немногих на пользу всем прочим?

Таким образом, ощущение «несправедливости», требующее активного сопротивления, порождается сравнением, будь то сравнение нынешнего незавидного положения с прежними условиями, успевшими закрепиться в восприятии как «нормальные», или сравнение своей позиции с позицией тех, кому «от природы» положен такой же или более низкий статус. Обычно для большинства людей «несправедливость» означает неблагоприятное отступление от «естественного» (читай: привычного) состояния дел. Это «естественное» состояние нельзя назвать ни справедливым, ни несправедливым; оно попросту является «обычным», таким, «как все было всегда», и обязано быть впредь — и точка. В конечном счете сопротивление отходу от «естественного» состояния означает защиту привычного порядка вещей.

По крайней мере, так обстояло дело в случаях, изученных Муром-младшим и исследователями феномена «относительных лишений». Все меняется, и в наши дни «естественными» точками отсчета для сравнения с текущей ситуацией не всегда становятся «такие же, как мы, люди» либо наш прежний статус и уровень жизни. Все разновидности жизни — как «высокие», так и «низкие» — выставлены напоказ; каждый может их видеть, и потому они кажутся доступными (при всей обманчивости этой заманчивой доступности) для каждого из нас — или, в крайнем случае, «предлагаются» каждому из нас. Любая разновидность жизни, какой бы отдаленной во времени и пространстве и какой бы экзотической она ни была, в принципе может быть выбрана в качестве ориентира для сравнения с нашей жизнью и в качестве критерия для ее оценки. Вдобавок к этому у документалистики, документальных драм, светской хроники и рекламы вошло в обычай не делать разницы между получателями своих посланий, рассылаемых наугад в поисках посадочных площадок и уязвимых мишеней; если не в теории, то как минимум на практике этот обычай разделяется и идеей о правах человека, упрямо отказывающейся замечать, не говоря уже о том, чтобы признавать или одобрять, статусные различия между их предполагаемыми и перспективными носителями. В силу всего этого поиск и выявление «несправедливых» видов неравенства на практике оказались «дерегулированными» и в значительной степени «индивидуализированными» в том смысле, что они отданы на откуп субъективным суждениям.

Суждения, вынесенные в индивидуальном порядке, иногда перекрываются или сочетаются, однако это становится результатом публичной конкуренции и торга между конкретными позициями, а вовсе не наличием точки зрения, опирающейся на класс или категорию. Степень согласия и социальный состав договаривающихся лагерей выявляются путем опроса общественного мнения, предполагающего (справедливо или контрфактуально) независимость респондентов и их выбора; возникает искушение предположить, что статистика, составляемая по итогам этих опросов, служит основной, а может быть, и единственной возможностью для того, чтобы всевозможные разрозненные мнения слились в «социальные факты» в дюркгеймовском смысле. Взять, например, то обстоятельство, что после обнародования результатов годичной работы Британской комиссии по большим зарплатам четыре из пяти опрошенных представителей общественности полагали, что оклады и бонусы корпоративных руководителей вышли из-под контроля, а две трети не верили в ответственное поведение компаний при установлении размера окладов и бонусов. И то и другое статистическое большинство, очевидно, считало оклады и бонусы корпоративных руководителей избыточными, несправедливыми и однозначно «неестественными». Тем не менее в то же самое время они, похоже, признавали эту аномалию «естественной»... Ни одно статистически выявленное большинство не проявляло никаких признаков единства в каком-либо ином смысле, помимо статистического, в своем противостоянии неестественным эксцессам неравенства, несмотря на то, что даже самые доверчивые из нас наверняка усомнятся в идее о том, что рост средних заработков британских корпоративных руководителей, составивший за последние 30 лет более 4000%, был вызван аналогичным ростом числа и способностей британских «природных талантов».

Выше мы уже видели, что убеждение в естественном неравенстве людских талантов, сил и способностей на протяжении столетий оставалось одним из мощнейших факторов, вносивших вклад в покорное смирение со сложившимся социальным неравенством; однако в то же самое время оно являлось достаточно эффективным препятствием к увеличению масштабов последнего — играя роль точки отсчета, позволявшей выявлять и оценивать «неестественные» (читай: избыточные) и потому несправедливые аспекты неравенства, требующие устранения. В пору расцвета социального государства оно могло даже послужить толчком к некоторому сокращению расстояния между верхними и нижними слоями социальной иерархии. Что же касается сегодняшнего социального неравенства, то оно, похоже, находит способы сохраняться и без ссылок на свою мнимую «естественность», в итоге оказываясь скорее в выигрыше, чем в проигрыше. Правда, оно нуждается в других аргументах для обоснования своей легитимности. Но взамен, выбросив из своей оправдательной речи претензию на «естественность», оно избавилось и от ее неизменного спутника — обвинения эксцессов неравенства в «неестественности» — или как минимум получило возможность заглушить такие обвинения и нейтрализовать их последствия. Помимо способности к продолжению своего существования, неравенство приобрело способность к самопроизвольному распространению и усилению. Отныне его возможности к росту ограничены одним только небом...

Один из основателей и наиболее выдающихся представителей прагматического направления в философии, Чарльз С. Пирс, определял «вещь» как все, о чем мы можем говорить и думать. Иными словами, именно мы, люди — субъекты, чувствующие и думающие существа, вооруженные сознанием и самосознанием, — делаем «вещи» существующими, превращая их в объекты наших мыслей и высказываний.

Дав такое определение, Пирс следовал по пути, проложенному признанным первопроходцем современной философии Рене Декартом, который в поисках абсолютного и бесспорного доказательства существования (то есть доказательства того, что мы не обмануты каким-либо злокозненным и коварным духом, внушившим нам идею о нашем существовании, в реальности представляющим лишь плод воображения) пришел к мысли о том, что сам акт этого поиска — за которым, по сути, стоят сомнения и размышления о том, как от них избавиться — служит вполне достаточным доказательством нашего существования. Поскольку в отсутствие сомневающегося существа будет некому сомневаться, а в отсутствие мыслящего существа будет некому мыслить, наши собственные сомнения и мысли — это все, что нам нужно (и без чего нам не обойтись), чтобы убедиться в своем собственном существовании. Именно способность к сомнению и мышлению отделяет нас, людей, от прочих существ, лишенных мыслей.