Роберт Конквест - Жатва скорби

Историк, регистрирующий достоверные факты и их контекст, не может не судить о них. История мира – и есть суд мирской. Этот вердикт Шиллера может сегодня показаться чрезмерно напыщенным. И тем не менее все так: установление фактов безусловно включает в себя выяснение общественной ответственности за них.

В случае с кулаками, умершими или высланными в 1930–1932 гг., все ясно. Они стали жертвами сознательной правительственной акции против «классового врага». Коммунистические власти обсуждали необходимость «уничтожения» пяти миллионов человек еще до того, как акция была запущена в ход.[ 1] Даже сам Сталин, оправдывая и цели, и намерения, все же признал впоследствии масштабность этой массовой расправы. Но когда дело доходит до великого голода 1932–1933 гг., здесь и в то время делались огромные усилия – и продолжаются они в какой-то степени по сей день – чтобы затемнить и затуманить правду о нем.

Первой линией обороны стал вопль о том, что никакого голода нет. Это была официальная линия советского правительства. На Западе, как мы видели в главе 17-й, она проводилась в жизнь советскими дипломатами и западными журналистами, а также и теми, кто был обманут или подкуплен советским властями. Внутри же страны советская пресса в целом игнорировала голод, хотя от случая к случаю публиковала опровержение или отрицание сообщения какого-нибудь «наглого иностранного клеветника». Стали называться антисоветской пропагандой вообще всякие разговоры о голоде. Это запрещалось даже в самих районах голода. И ко всему прочему, сам Сталин провозгласил, что никакого голода не существует.

Эта линия годами оставалась официальной версией. Даже теперь в советских научных и исторических работах упоминания о голоде встречаются редко и обычно носят косвенный характер – хотя в некоторых советских художественных произведениях на эту тему можно обнаружить поразительную искренность.

На Западе все это возымело свое действие: некоторые с готовностью поверили официальной линии, а другие стали думать, что существуют две противоречивые версии, ни одна из которых не имеет за собой убедительных доказательств. Поэтому рассказы о голоде либо вовсе отрицались, либо, по меньшей мере, легко забывались – теми, кто был к такой забывчивости склонен.

Однако вообще все сообщения о голоде замолчать было все же очень трудно. Поэтому второй линией обороны стало двуличие: нехватка продовольствия, мол, действительно существовала и даже возрос «коэффициент смертности», но виноваты в этом оказались сами крестьяне с их неподатливостью и нежеланием сеять и жать так как надо. А госпоставки зерна, которые требовало с них советское правительство, объяснялись нуждами армии, поскольку якобы ожидалась война с Японией.

Признание «роста коэффициента смертности» было разрешено журналистам, проводившим просоветскую линию, тем, которые, как мы видели, были способны утверждать, что голода вовсе не было – лишь два миллиона дополнительных смертей! Но и в этом случае старались сбить общественность с толку, утверждая, что такие цифры не означают в России чрезмерно большого числа смертей. «Противодействие крестьянства» перекликалось с официальной линией: кулаки, мол, саботировали урожай всеми возможными путями, и это тоже хорошо использовалось на Западе.

Вместе взятые эти две линии составили третью – признание того, что, действительно, имело место явление, какое большинство людей сочло бы за голод, но советские власти не были в нем виноваты, и вдобавок голод не был таким уже серьезным, как изображает его злостная пропаганда.

И тут Сталин получил в свое распоряжение лучшее средство, чтобы помешать любой критике. То есть, если о голоде и стало известно, то одно лишь существование его само по себе еще не доказывает ответственность ни Сталина, ни партийного руководства. Бывало и в прошлом много случаев голода, и правомерно допустить, что наступил еще один, вызванный, как и прочие, естественными причинами, возможно, усугубленный политикой правительства, но не имелось никаких оснований думать, что правительство вызвало голод намеренно, коль скоро это не было точно доказано.

Именно в этой, не столь уж бессмысленной, посылке мы встречаемся со сложностью нашей проблемы.

Но, прежде всего, давайте зададимся вопросом, действительно ли руководство знало о голоде.

Мы знаем наверняка, что украинские коммунисты были информированы о положении вещей. Чубарь, Хатаевич, Затонский, Демченко, Терехов, Петровский посещали деревню и видели собственными глазами, как обстоят дела. Они всегда знали, что норма госпоставок была слишком велика, а теперь они видели голод. Известно, что Чубарь, отвечая на вопрос участников конференции в Киеве, знает ли правительство Украины о голоде, сказал: «Правительство знает о нем, но ничего не может сделать»[ 2].

Один из крестьян видел Петровского, проходившего по деревне мимо трупов и умирающих[ 3]. Тот даже обещал толпе голодных крестьяне деревне Чернухи поговорить обо всем в Москве, но, вероятно, не сделал этого[ 4]. Когда директор фабрики сказал Петровскому, что его рабочие говорят о пяти миллионах уже умерших от голода, и спросил, что он должен отвечать им, ему было сказано: «Ничего не отвечай! То что они говорят, – правда. Мы знаем, что умирают миллионы. Это несчастье, но славное будущее Советского Союза оправдает его. Ничего не говорим им!»[ 5]

Нам также известно, что высокого ранга московские сталинисты тоже знали о голоде. Молотов посетил украинскую сельскую местность в конце 1932 года, и, по имеющимся сведениям, районные власти доложили ему, что зерна нет и население голодает[ 6]. Известно, что Каганович был зимой в Полтаве и получил такую же информацию от ветеранов местной компартии, которые вскоре были из нее исключены[ 7]. Что касается остальных членов Политбюро, то, по рассказам Хрущева, первый секретарь Киевского обкома Демченко обратился к Микояну с вопросом, знают ли Сталин и Политбюро о том, что происходит на Украине. Демченко рассказал Микояну, что на железнодорожный вокзал в Киеве прибыл поезд, загруженный трупами, которые подбирали на всем протяжении железнодорожного пути от Полтавы.[ 8]

Сам Хрущев говорит: «Мы знали… что люди умирают в огромных количествах»[ 9]. Это означает, что высокие партийные круги, где он постоянно бывал в Москве, знали обо всем. На самом деле, когда ветеран революции Федор Раскольников, служивший советским послом в Болгарии, бежал на Запад, он послал Сталину открытое письмо, где черным по белому было написано, что внутри партии прекрасно знали, как он выразился, об «организованном» голоде.[ 10]