Иван Майский - Испанские тетради

По внешности Корбен мало походил на типичного француза. Шатен с проседью, с гладко выбритым лицом и спокойными серо-стальными глазами, он скорее напоминал потомка викингов. Движения у Корбена были неторопливые, уверенные, голос глуховато-ровный, с покашливаниями, эмоции крепко заперты в дипломатическом футляре. Никогда, даже в моменты наибольшего раздражения, он не повышал тона и не забывал правил хорошего поведения. Выступал Корбен в комитете обычно по-французски, хотя вполне свободно владел английским языком. Всегда блокировался с Плимутом (что вполне соответствовало позиции Англии и Франции в испанском вопросе), но его линия была более ясной и последовательной, чем линия председателя. Корбен считал, что война в Испании является досадным осложнением для Франции, и если ее нельзя сразу ликвидировать, то необходимо, по крайней мере, всячески приглушать, любыми мерами способствовать скорейшему окончанию боевых действий. Приведет ли это к победе демократии, или к победе фашизма, или к какому-либо компромиссу между ними, Корбена мало интересовало. Он заботился лишь о том, чтобы события в Испании перестали путать дипломатические карты Парижа.

Французский посол принадлежал к той многочисленной в 30-х годах школе западных дипломатов, которые, отказавшись от концепций большой, дальновидной (хотя бы и буржуазной) политики, всецело погрязали в тине мелкой, повседневной политической возни. Такую линию Корбен вел все время, из заседания в заседание, при обсуждении каждого конкретного вопроса, встававшего перед комитетом или подкомитетом. Сейчас, в свете исторической перспективы, становится особенно ясным, что Корбен, как представитель Франции, несет никак не меньшую ответственность, чем Плимут, за ту близорукую, позорную линию поведения, которую проводили тогда «демократические» державы в отношении Испанской республики.

Судьба жестоко покарала Корбена за его политические грехи: когда в 1940 году «200 семей» предали Францию и топот германских батальонов огласил улицы Парижа, Корбен перестал быть французским послом в Англии. Он не вернулся на родину, оккупированную врагом, а уехал куда-то в изгнание. Я видел Корбена перед его отъездом из Лондона. Это был совсем сломленный человек, сразу как-то состарившийся, поблекший и поникший. Вскоре после окончания второй мировой войны он умер…

Очень колоритна фигура представителя Бельгии барона Картье де Маршьена. Это – типичный дипломат «старой школы». Ему было далеко за шестьдесят, и голову его венчала густая шапка седых волос. Красочнее всего Картье выглядел на больших официальных приемах. В полной парадной форме, с лентой через плечо, с пышными седыми усами и моноклем в глазу, он казался соскочившим прямо с картинки XIX века, изображающей иностранного посла.

Картье был женат на богатой американке, женщине грубой и вульгарной, которая в разговорах с дипломатическими дамами без всякого стеснения заявляла:

– Я бы ни за что не вышла замуж за моего Картье, если бы он не был бароном.

Картье слыл добродушным и любезным человеком. Он всегда был готов помочь нуждающемуся (независимо от того, выступал ли в роли нуждающегося отдельный человек или целая страна), но только если это не представляло для него никакой трудности. Зато, когда возникали какие-то затруднения, Картье даже не пытался преодолеть их, а лишь безнадежно разводил руками, точно хотел сказать:

– Я бы и рад что-нибудь сделать, но, вы сами видите, это невозможно.

Голова у Картье была совсем пустая. Конечно, хорошие манеры и долгая дипломатическая тренировка позволяли ему в обычной обстановке до известной степени скрывать это. Однако, когда бельгийскому послу приходилось сталкиваться с действительно серьезными проблемами, истинное лицо его выявлялось сразу же.

Так было и в комитете по «невмешательству». Надо прямо сказать, Картье он очень не нравился. Не потому, что барон сочувствовал испанской демократии – совсем нет! Бельгийский посол куда больше симпатизировал Франко. Комитет не нравился Картье по совершенно другим соображениям: участие в этом органе так не походило на любезные его сердцу методы старой дипломатии, там так часто требовалось занять вполне определенную позицию в спорном вопросе, да еще при дневном свете, перед лицом мирового общественного мнения! Вся натура, все воспитание Картье протестовали против этого. Но волею обстоятельств Картье все-таки приходилось сидеть за столом комитета и даже состоять в подкомитете при председателе.

Впрочем, он очень скоро нашел весьма простой выход из затруднительного положения: какие бы ни шли на заседании дебаты, Картье молча рисовал в своем блокноте каких-то чертиков. Обычно за этим занятием его очень быстро смаривал сон. Барон склонял голову на руку и начинал с присвистом посапывать носом. Когда же дело доходило до голосования, Роберте, сидевший рядом с Картье, осторожно трогал его за рукав. Бельгийский посол просыпался, смущенно дергал головой, точно не понимая, где он находится, и, нескладно размахивая ладонями, восклицал:

– Прошу повторить еще раз! Я должен прочистить свою голову! Я не могу так быстро решить!..

Кончалось дело тем, что Картье всегда голосовал вместе с Плимутом и Корбеном.

По-своему примечателен был и представитель Швеции барон Эрик Пальмшерна. Невысокого роста, брюнет, с живыми движениями и черными, слегка вьющимися волосами, в которых кое-где поблескивали серебряные нити, он скорее походил на француза или итальянца, чем на скандинава. Лицо приятное, вдумчивое, но слишком нервное, а в глазах бегал какой-то странный огонек.

В молодости шведский посланник служил во флоте и примыкал к социал-демократической партии. С годами стал политически «линять» и в дни моего знакомства с ним в Лондоне считал себя человеком, сочувствующим «всему прогрессивному». Но социализм казался ему теперь слишком узким и догматичным, не охватывающим всей сложности и разнообразия жизни.

Как-то он пригласил меня к себе на завтрак. Мы сидели за столом рядом и вели неторопливую беседу на разные темы. Вдруг Пальмшерна искоса поглядел на меня и спросил:

– Вы, конечно, атеист?

– Да, атеист, – ответил я, – и всегда таким был.

– Я тоже был атеистом, – признался Пальмшерна, – однако жизненный опыт заставил меня пересмотреть взгляды моей молодости.

Я тогда не придал этому разговору большого значения, но невольно вспомнил его, когда в конце 1937 года в мои руки попала английская газета с объявлением о выходе книги шведского посланника. Заглавие книги было странное и интригующее – «Горизонты бессмертия». Я купил книгу и прочитал ее. Что же оказалось? То было собрание подробных записей спиритических бесед Пальмшерна с «информаторами из потустороннего мира»! Не скрою, меня это потрясло и заставило как-то совсем по-новому посмотреть на моего шведского коллегу. Подумалось даже: «Вот оно, гиппократово лицо [34]буржуазного общества…»