Василий Молодяков - Шарль Моррас и «Action française» против Германии: от кайзера до Гитлера

«Я вас никогда не вижу, но мы все время сотрудничаем, – заметил ему Баррес на пятнадцатом году знакомства. – Нам всё не представляется случай обстоятельно поговорить, и вы больше присутствуете в моей библиотеке, чем в жизни. Не лицо, а печатная страница, абзац текста, а не звук голоса» (ВМС, 374). Моррас обиженно ответил: «Нет, вы для меня не печатная страница, не абзац, засевший в памяти. Ваш портрет стоит у меня на камине слева от Филиппа VIII, к которому вы повернулись спиной. Когда вы станете монархистом, я переставлю вас направо и вы будете смотреть друг на друга» (ВМС, 376–377).

Баррес рано вошел во влиятельные литературные круги Парижа, где его принимали и признавали, даже несмотря на позднейшие политические разногласия. Широкая известность пришла к Моррасу, когда он стал для многих политически «нерукопожатным». Баррес дружил не только с респектабельными романистами Анатолем Франсом и Полем Бурже и поэтами-парнасцами Шарлем Леконт де Лилем и Жозе-Мариа де Эредиа (кресло последнего он в 1906 г. унаследовал в Академии), но с богемными декадентами и оккультистами, в среду которых его ввел друг детства Станислав де Гуаита. Ранние годы Морраса-литератора, еще в школе прочитавшего запретные «Цветы зла» и романы Золя, прошли в католических кругах и среди земляков-фелибров, стремившихся сохранить язык и культуру Прованса. Кстати, Франс в числе первых поддержал Морраса и написал стихотворное посвящение к его первому прозаическому сборнику «Райская дорога» (1895), а политические расхождения из-за «дела Дрейфуса» не помешали их дружбе и взаимному уважению.

Среди немногих общих друзей Барреса и Морраса отметим Жана Мореаса – центральную фигуру младшего поколения французских символистов и автора термина «символизм». Грек по национальности, представитель старинного афинского рода, Иоаннис Пападиамантопулос стал в Париже Жаном Мореасом и получил признание как выдающийся мастер французского стиха. В 1891 г. Моррас выпустил отдельным изданием этюд о поэте – это его вторая книга. Прочитав ее, аббат Пенон, любитель литературы, но человек консервативных вкусов, предостерегал ученика против «ложного пути»: «Вы успешно опустили уровень Вашего таланта до уровня Мореаса, и Ваша критика не лучше его стихов и прозы» (СМР, 352). Адресат мог считать это комплиментом. В том же году он вместе с Мореасом основал «романскую школу», противопоставившую романтикам и декадентам «латинский дух» и традиции «Плеяды».

«В националистическом возрождении, в котором мы принимали участие и которому властно способствовал Баррес, есть вклад гостя Франции, почитавшего наш язык и наш вкус, научившего нас по-новому понимать и любить наших поэтов, – писал Моррас в статье памяти друга, озаглавленной «Метек Мореас». – <���…> Жан Мореас не был ни паразитом Франции, ни возмутителем национального спокойствия. Во время самых бурных наших раздоров не было человека более скромного и сдержанного. <���…> У нас есть все основания для глубокой благодарности этому благодетельному иностранцу, родственному нам по усыновлению и крови» [83] Charles Maurras. Sur la cendre de nos foyers. Paris, [1931]. P. 82–84. (SCF, 82–84). Идеальный «метек», но все же «метек»… Журналист L'AF Поль Матьекс сострил: «Нужно было явиться в орган интегрального национализма, дабы узнать, что величайший французский поэт звался Пападиамантопулос» [84] Bernard de Vaulx. Charles Maurras (Esquisses pour un portrait). Moulins, 1968. Р. 48. .

На похоронах Мореаса в 1910 г., где присутствовал и Моррас, академик Баррес произнес речь «от имени друзей ранних лет» – как в 1896 г. на похоронах Верлена он говорил от имени молодых (тогда Моррас посвятил «бедному Лелиану» прочувствованную статью). Избегая вспоминать символизм и декадентство и уж тем более не считая Мореаса нефранцузом, Баррес привел слова поэта, сказанные им перед смертью: «Нет ни классиков, ни романтиков… Это всё глупости… Жаль, у меня нет сил объяснить подробнее». «Мы никогда не узнаем, какие аргументы приготовил Мореас, но я согласен с ним, – заявил Баррес. – Я уверен, что романтическое чувство, если поднять его до высшего уровня культуры, принимает классический характер. <���…> Стать классиком – значит отрицать любую чрезмерность, достичь чистоты души, которая отвергает ложь, какой бы привлекательной она ни казалась, и приемлет только правду, одним словом – стать честнее» [85] Maurice Barrès. Adieu à Moréas. Paris, 1910. P. 10–12. .

Собравшиеся у гроба литераторы отлично понимали, о чем идет речь. Баррес по инерции считался романтиком, хотя повторял, что «национализм – это классицизм». Гийюэн считал его заслугой именно «синтез романтизма и классицизма» (GDO, 118). «Он определил новый тип равновесия между классической традицией и романтической мистикой», – сказал другой консерватор, министр просвещения Леон Берар, провожая Барреса в последний путь [86] Léon Bérard. Maurice Barrès. Discours prononcé aux obsèques le 8 décembre 1923. Paris, 1923. Р. 16–17. . Еще через 20 лет Фернандес назвал его «нашим последним великим романтиком», пояснив: «Романтизм умер в Барресе с самым дивным мерцанием, как прекрасная ночь, облачная и лунная, исчезает в первом свете дня» [87] Fernandez R. Barrès. P. 78. .

Неприятие Моррасом романтизма имело принципиальный характер. «Ронсар и Малерб, Корнэль и Боссюэ в свое время защищали государство, короля, отечество, собственность, семью и религию, – напомнил он в «Будущем интеллигенции». – Романтические литераторы атаковали закон и государство, частную и общественную дисциплину, отечество, семью и собственность; вот чуть ли не единственное условие их успеха – понравиться оппозиции, работать на анархию». Моррас отвергал не только Жорж Санд, Ламартина и Гюго, но милых сердцу друга Готье и Бодлера, видя в их стихах «доказательство того, как богато одаренные таланты не реализовались из-за ложных идей и порочных систем, в чем они и невиновны, и виноваты». Баррес упрекнул Морраса, что тот «формирует мелкие и грубые умы, слишком презирающие Готье и Бодлера», заметив: «По-моему, вы рискуете отдать нашим соперникам слишком много прекрасного, чего не хотелось бы лишаться». «Продолжающееся почитание их, – ответил Моррас, осуждавший «смесь анархических восклицаний и темных криптограмм», – грозит отравить следующие поколения, что они уже начали. Посмотрите на отравленных и потерпевших крушение – на Верлена, Малларме, Рембо, Лафорга! Вы верите в вечность этих извращенных прелестей?» (ВМС, 495–497). Двумя десятилетиями ранее Пенон уговаривал его: «Будьте Моррасом, а не Барресом и, тем более, не Малларме» (СМР, 308).

Что это? Крайний догматизм, отсутствие вкуса или обида непризнанного поэта? В рецензии на собрание стихов Морраса «Внутренняя музыка» Георгий Адамович назвал его любовь к музам «безнадежной и неразделенной»: «Общие его представления о поэзии величественны. Но лишь только дело дойдет до их конкретного применения, Моррас делается жертвой своего фанатизма и прямолинейности. Он как бы забывает, что если в искусстве и нужны правила, то только для того, чтобы могли существовать исключения. Есть в искусстве один непререкаемый закон – “победителей не судят”. Во всех оценках Морраса чувствуется, что он руководится теоретическими предпосылками, но что он глух и слеп к результатам. Еще очевиднее это в его собственных стихах» [88] Адамович Г. Литературные беседы. Кн. 1. СПб., 1998. С. 196–197. .