Василий Молодяков - Шарль Моррас и «Action française» против Германии: от кайзера до Гитлера

Сравнение с Рабле, которому Доде посвятил одну из своих лучших книг, – в самую точку. Жизнелюб, весельчак, острослов, гастроном: распоряжаясь об обеде, жена (не внучка Гюго, а вторая, Марта Аллар) считала его за двоих – знаток кухни и вин всех провинций Франции, «толстый Леон» не просто любил Рабле, но подражал писателю, а отчасти и его героям – откровенно и с удовольствием. Раблезианство – это о нем.

Рене Бенджамен описал его разговор с Барресом во время званого ужина у общих друзей, после дня в парламенте, когда Доде был депутатом:

«– Левые бурлят, повскакивали с мест. Председатель непрерывно звонит в колокольчик. Заседание почти сорвано. Я в полном восторге. Но чего я не мог предвидеть, так этого великолепного омара!

– По какому вопросу вы выступали? – с улыбкой спросил развеселившийся Баррес (пропустивший заседание. – В. М. ).

– Мой дорогой, завтра вы всё это найдете в «Officiel»! Давайте займемся серьезными вещами – вот этим выдающимся омаром! Он захватывает воображение! Подавляет! Искушает!

Не уверен, что сам Али-Баб [122] Псевдоним Анри Бабински, автора известной книги «Практическая гастрономия». мог бы вообразить столь мощного омара!» [123] Réne Benjamin. Grandes figures. Barrès. Joffre. Paris, 1931. P. 58. .

Подлинным призванием Леона Доде, выявившим его незаурядный талант, оказались жанры нон-фикшн – журналистика, публицистика, мемуары, эссе о писателях, путешествиях и гастрономии.

«Альфонс Доде не любил евреев и был пылким патриотом, – вспоминал сын. – Военная музыка заставляла биться его сердце. Он восхищался армией – воплощением идеи Реванша, воодушевлявшей все его поколение» (LDS, 35). В советское время об этом предпочитали не упоминать, как и о роялистских симпатиях старшего Доде. В свете этого политические взгляды сына не должны удивлять.

Леон Доде. 1920-е гг.

Леон Доде смолоду был ярым националистом и реваншистом, повторяя: «Я не люблю немцев и никогда их не полюблю», – а также юдофобом, хотя утверждал, что «антисемитизм во Франции всегда был лишь результатом вспышек еврейского фанатизма, переведенного на язык биржи» (LDS, 126). Стоя на позициях «антиплутократического антисемитизма», он многие годы помогал самому известному юдофобу страны Эдуару Дрюмону, другу своего отца, издавать «Libre parole» – «причудливую газету, которую читали кюре и коммунары» (WAF, 90) и которую сейчас небезопасно цитировать. Это не мешало Леону сотрудничать с евреем Артуром Мейером, выпускавшим националистическую и монархическую газету «Gaulois», дружить с Марселем Швобом и добиться присуждения Марселю Прусту Гонкуровской премии. Он вообще охотно помогал начинающим и младшим, любил выводить в люди талантливых литераторов.

Сюжетом первого большого репортажа Доде в «Figaro» стало разжалование Дрейфуса. С конца 1890-х годов он участвовал в националистической политике, вступил в Лигу французской родины, но, по словам его биографа Пьера Доминика, «выступал скорее наблюдателем, нежели действующим лицом» (PDD, 74). В 1904 г. Доде прямо обвинил евреев и масонов в убийстве своего единомышленника и друга Габриэля Сиветона, в котором видел перспективного вождя националистов. «У Доде была потребность жить опасно, – вспоминал писатель Эдмон Жалу. – После Ницше это выражение использовал каждый кабинетный философ, считавший “опасной” любую идею, хоть немного отличавшуюся от общепринятых, но здесь оно было к месту. Враги подстерегали его везде, так что на протяжении многих лет ему было опасно выходить из дома в одиночестве» (SLD, 24). Но он знал, ради чего рискует.

«Трагический конец Сиветона и распад Лиги французской родины, – вспоминал Доде, – убедили меня в бессмысленности надежд на возрождение и освобождение страны путем политического компромисса. Я видел происходящее слишком близко, чтобы не понять слабость многочисленной партии, не имевшей ни единства, ни доктрины, которая не уберегла единственного человека дела в своих рядах. <���…> В это время я сблизился с Моррасом и Вожуа, беседы с которыми превратили меня в монархиста. <���…> Я с воодушевлением примкнул к небольшой группе новых роялистов. Нас быстро связала глубокая дружба» (LDS, 181–182).

В октябре 1904 г. Доде объявил себя монархистом и присоединился к «Action française», пояснив: «Мои политические устремления, наконец, обрели цель и программу» (LDS, 182). «Подобно многим, я понял, что был монархистом, сам того не зная, и это откровение дало мне понять многое и многих» (LDM, 92). «Он нуждался в вожде», – кратко сформулировал Пьер Доминик (PDD, 88).

Моррас и Доде отлично дополняли друг друга, поэтому, «говоря об одном из этих Диоскуров, трудно не говорить о другом» (PDD, 322). «Мы должны были встретиться на десять лет раньше, – писал Моррас, – ибо у нас было столько общих знакомых и друзей» (SLD, 14). Встреча произошла в момент, когда «Action française» из группы теоретиков превращалось в массовое политическое движение. «Доде вдохнул в старых монархистов ощущение новой жизни», – свидетельствовал ветеран движения Люсьен Корпшо (SLD, 47). В его лице движение получило не только опытного журналиста и темпераментного публициста, но блестящего оратора, который, по словам Морраса, «мог заставить любую аудиторию смеяться, плакать и выть от восторга» (SLD, 15). Луи Димье описал одну из его стратегем:

«Доде собрал пять или шесть тысяч человек в зале Ваграм. Речь закончилась аплодисментами. “Хотите высвободить свой рассудок? – спросил он тогда. – Для этого нужны всего пять слов [124] В оригинале семь: «A bas la république, vive le roi». , пять слов, которые вы повторите за мной”. Аудитория навострила уши, в зале воцарилась впечатляющая тишина. Ожидая от оратора чего-то приятного, многие заулыбались.

– Слушайте внимательно, – провозгласил он. – Вот они: долой республику, да здравствует король.

Слова упали как молния. Эхо оказалось подобно грому. Весь зал встал с криком “Да здравствует король”. Доде спокойно произнес:

– Ну вот, дело сделано» (DVA, 123).

«Толстый Леон» внес в деятельность движения силу, страсть и пафос, дополнив ими диалектику и догматику Морраса. Того, в свою очередь, восхищали в Доде «дар к быстрым инстинктивным решениям, невероятно усиливавший его мощь писателя и полемиста», способность «видеть людей и описывать их такими, какими он их видит», т. е. беспощадно. «Этот политик – жестокий моралист. У этого сурового полемиста – огромный сатирический дар» (MNT, 239).

Было еще одно, сугубо личное обстоятельство, о котором Моррас рассказал лишь в старости, – пример Доде научил его не бояться глухоты и выступать перед публикой. «Благодаря ему я смог вести публичную, политическую жизнь, в которой мои речи что-то значили. До нашей встречи я лишь изредка заставлял себя сказать несколько слов в собрании» (MNT, 239).