Анджей Иконников-Галицкий - Чёрные тени красного Петрограда

Через пару часов агитаторы-пулемётчики заварили митинг на противоположном конце города, на Путиловском заводе. Здесь они нашли поддержку в лице большевика Сергея Багдатьева (Саркиса Багдатьяна), известного своими левацкими загибами. Путиловцы склонялись к выступлению. Примчавшихся на завод с миротворческой миссией представителей ВЦИКа Советов Саакиана и Каплана (эсеров) встретили криками «довольно!», «долой!» и ещё кое-какими крепкими выражениями. Повсюду в городе наблюдалась та же картина: митинги, на которых агитаторы до потемнения в глазах призывали солдат и рабочих то идти свергать Временное правительство, то идти защищать оное.

Большевики оказались на грани раскола. Одни по поручению ЦК сдерживали революционный энтузиазм масс, другие, вопреки мнению Ленина, рвались в бой. Революционные рабочие и солдаты группами бродили по городу.

Пулемётчики двинулись, хоть и с опозданием, с Выборгской стороны к центру. По пути к ним присоединились роты Гренадерского полка. Около семи часов заняли Финляндский вокзал, Литейный и Троицкий мосты. Появились грузовики, которые тут же были облеплены вооружёнными манифестантами. Предполагалось немедленно отправиться на этих грузовиках брать Таврический и Мариинский дворцы. Но поблизости, в особняке Кше-синской, проходила экстренная конференция большевиков. Грех не зайти. Около десяти, в мягком свете наступающей белой ночи, площадь у особняка заполнилась огромной волнующейся толпой разношёрстного народа: солдаты в расстёгнутых гимнастёрках, рабочие в тёмных пиджаках, интеллигенты в шляпах, обыватели, гимназисты, студенты, барышни… Над толпой — трёхгранные штыки винтовок, чёрные и красные транспаранты с революционными фразами. С балкона особняка выступали Луначарский, Свердлов, Подвойский… Ленин тоже, но коротко и неохотно. Он вообще отстранился от происходящего, ссылаясь на недомогание. А может быть, и в самом деле хворал.

Митинг у особняка Кшесинской имел то значение, что формальное руководство движением перешло от бестолкового анархистского ревкома к Военной организации ЦК большевиков. Руководство это, правда, заключалось в одном: в праве уговаривать вооружённую толпу. Тут же и постановили: идти к Таврическому дворцу и «мирно» требовать у ВЦИКа, чтобы тот провозгласил власть Советов.

Белая ночь в Петрограде и вообще-то на ночь не похожа, а эта… На Троицкой площади и у мечети торчали броневики, шатались солдаты. Рота пулемётчиков неизвестно зачем заняла Петропавловскую крепость. По набережным, по Невскому, Садовой, Литейному текли тёмные массы людей, сливаясь в направлении Шпалерной улицы. То и дело раздавались выстрелы, переходящие в бурные и короткие перестрелки. Были жертвы.

Стрельба этой ночи и следующего дня так и осталась загадкой. Кто открыл огонь, по чьему приказу? Ни Временное правительство, ни ВЦИК, ни руководство восстания не признали за собой этой чести. Впрочем, оно и не важно. На улицах Петрограда в разных направлениях перемещались, сталкиваясь между собой, несколько сот тысяч вооружённых людей. Стрельба не могла не начаться. Тем более белой ночью, когда в Питере всё не то, чем кажется.

К часу ночи пространство вокруг Таврического дворца и водонапорной башни было запружено манифестантами. Путиловцы смешались с пулемётчиками, павловцы с гренадерами. Толпа беспорядочно колыхалась, в ней что-то орали, размахивали чёрными и красными тряпками. То там, то сям возникали очаги митинга и скоро гасли: никто никого не слушал. Появилось много пьяных. (Где и когда успели? Ведь сухой закон действует три года, с самого начала войны!) Время от времени раздавался звон разбитого стекла: громили лавки. Руководства не было. Члены ВЦИК, как тени, слонялись по залам и коридорам осаждённого дворца. К утру, усталые и бледные, манифестанты разошлись.

Революционная бессонница охватила в эту ночь и Кронштадт. На Якорной площади со вчерашнего дня кипел нескончаемый митинг; верховодили левый большевик Рошаль и анархо-синдикалист Ярчук. Ночью большевистский лидер Кронштадтской базы Фёдор Раскольников (Ильин) телефонировал в ЦК Зиновьеву: удержать матросов от выступления он не может, да и не хочет. Утром кронштадтцы погрузились на транспортные суда и отправились в Петроград. Там уже вовсю шли митинги; невыспавшиеся рабочие и солдаты слушали эсеров, меньшевиков, большевиков, анархистов… Когда около 11 утра кронштадтцы высадились на Английской и Университетской набережных, улицы в центре уже были запружены манифестантами. С Английской набережной около 10 тысяч матросов двинулись на Невский, слившись с солдатами 2-го пулемётного полка и с разношёрстными рабочими. На Университетской набережной кронштадтцев, предводительствуемых Раскольниковым и Ярчуком, встретил Блейхман со своими пулемётчиками. Эта колонна снова двинулась ко дворцу Кшесинской. Речи с балкона звучали опять, при ярком свете весёлого июльского дня.

А на Невском у Гостиного двора и на Садовой напротив Апраксина двора снова гремели выстрелы. И опять никто не мог понять, кто в кого стреляет. В толпе рабочих, солдат и матросов почему-то царила уверенность: враги раскидали пулемётные гнёзда и снайперов по чердакам домов. Нервы не выдерживали. Возможно, кто-то из офицеров или юнкеров в самом деле начал палить по демонстрантам. В ответ рабочие и солдаты при активном участии импульсивного Багдатьева подвергли шквальному обстрелу дом товарищества «Проводник» на Садовой. Стреляли и на углу Невского. Точное количество жертв так и не было установлено.

В суматошных перестрелках и стихийных митингах прошло полдня. К шести часам Таврический дворец снова был осаждён возбуждёнными до крайности матросами. Как вспоминал потом Ярчук, «все были настолько возбуждены, что, я думал, пойдут на штурм». В самом деле, распахнув и едва не сломав ворота, чёрные бушлаты заполонили пространство перед дворцом, часть из них рванулась внутрь здания. Где-то в вестибюле матросам попался министр земледелия Временного правительства правоэсеровский лидер Виктор Чернов. Его схватили и поволокли на улицу. Кто-то якобы слышал, как матросы кричали: «Вот один из тех, кто стрелял в народ!». Причём тут мог быть министр земледелия — непонятно. Возможно, Чернова приняли за ненавистного Переверзева. Толпе было всё равно, кого бить.

Через полтора месяца в своих показаниях Следственной комиссии Временного правительства Чернов утверждал, что он сам вышел к матросам, дабы «удержать их отчего-либо непоправимого», потом на ступенях под колоннами выступил с речью, в которой осветил историю кризиса власти, попросил матросов не волноваться, разойтись и «спокойно ждать той оценки положения, которую вынесет Совет». Сомневаемся. Взбудораженная толпа не услышала бы маленького Виктора, даже если бы захотела. «Голос единицы тоньше писка». Сам потерпевший далее признаёт, что его схватили за руки и куда-то собрались вести; два члена ВЦИК, большевики Рязанов и Стеклов, пытались прийти ему на помощь, но были грубо обруганы и получили «ряд увесистых пинков». «Селянского министра» уже затолкали в автомобиль (везти? куда? до ближайшей подворотни — на расстрел?), когда выбежавший из дворца Троцкий остановил кронштадтцев митинговой речью. Именно там и тогда прозвучали слова, приклеенные впоследствии советской пропагандой к разгульной балтийской матросне: «Краса и гордость революции». Польщённые кронштадтцы выпустили Чернова. Правда, сам Троцкий в показаниях Следственной комиссии заявлял, что арест Чернова был произведён «десятком субъектов полууголовного, провокаторского типа». Этой оценки матросы так никогда и не узнали.