Николай Карабчевский - Дело о гибели Российской империи [litres]

Это министерское рвение в обоих случаях приводило к одному и тому же: из судейской коллегии бежало в адвокатуру и в частную службу все, сколько-нибудь энергичное, талантливое и честное, на первые же места выдвигались бездарные карьеристы, заранее на все готовые. Из армии же и гвардии уходили в отставку лучшие элементы, не желая быть в подчинении у бурбонов-сыщиков новейшего типа. «Les prochvostis» (прохвосты) решительно на всех государственных ступенях брали верх, и Гатчинский отшельник (отличный семьянин, но скверный музыкант даже на корнет-а-пистоне, на котором любил упражняться) считал свой трон на плечах вполне надежных кариатид.

Жаль, что он умер слишком рано, не прозрев, какое жестокое наследие он оставляет своему, осененному теперь ореолом мученичества, несчастному сыну Николаю, воспитанному им в рабском преклонении перед его «мудрыми» царственными заветами.

Если бы Брешковская в свое время не посвятила меня в тайну организации террористических актов, революционные мои если не тенденции, то симпатии, по всей вероятности, были бы гораздо сильнее. Но когда я мысленно сопоставлял Гатчинскую процедуру репрессии, с одной стороны, и работу тайного революционного трибунала – с другой, толкавшего зеленую юность на кровавые дела, я не мог стать ни на одну сторону – и то, и другое мне одинаково претило. В этом заключался трагизм моего самочувствия.

Из политических процессов в начале царствования Александра III я принимал участие в так называемом «Кобызевском процессе».

Известный революционер Богданович под именем масляного торговца Кобызева снял лавку с подвальным помещением на Екатерининской улице, по которой в определенные дни и часы проезжал в Михайловский манеж Александр II. Отсюда подкоп под улицу был проведен упорной и длительной работой. Богдановичу помогали его соумышленники, являвшиеся периодически сменною очередью, и две проживавшие с ним девушки, одна Ивановская (фамилии другой не помню), проживавшие с ним под видом одна – жены, другая – прислуги.

Подкоп был уже почти готов, когда бомбы Перовской и К° на Мойке покончили с царем. Кобызев и его домашние внезапно скрылись, не заделав впопыхах подкопа. Это повело к розыскам, и все участники преступления были обнаружены. Девушку-прислугу защищал я.

Двойственные чувства волновали меня в течение всего процесса. Судил Военный суд, и обвиняемым грозила смертная казнь. Это леденило душу. Но, с другой стороны, капкан, систематически приготовлявшийся для несчастного «Освободителя», с расчетом взрыва, который мог грозить многим, был таким систематическим, таким беспощадным зверством.

Однако люди, творившие это чудовищное зверство, совсем не выглядели ни чудовищами, ни зверьми. Просто плакать хотелось над ними, когда проходили подробности их тяжкой, неустанной, подпольной работы с ежеминутным риском быть захваченными и поплатиться жизнью. Сколько энергии, находчивости, терпения, сколько сил и спортивной смелости во имя безумной идеи спасти мир обагренными кровью руками! Сколько жизненно-плодотворных сил высшего напряжения, загубленных бесплодно, в виде революционного фейерверка, эффектно взлетавшего вверх и пропадавшего на черном фоне российской действительности!

Поединок правительства с революцией был воистину поединком, в котором широкие общественные круги были безучастными свидетелями, желавшими счастливого исхода то той, то другой стороне. Интеллигенция благоразумно-выжидательно «тайно аплодировала», а обыватели только ротозейно недоумевали. Народ же, по завету Пушкина, еще «безмолвствовал».

…Поздно ночью судьи удалились на совещание. Подсудимых препроводили в Дом предварительного заключения, с тем чтобы вновь привести их к моменту объявления приговора.

Мутный петербургский рассвет медленно полз уже по противоположной стене Дома предварительного заключения, когда судейский звонок возвестил, наконец, о том, что приговор готов.

Побрякивая шпорами, полусонные жандармы, оправляясь, ринулись «поднимать» по каменной узкой лестнице, ведущей прямо из тюрьмы в зал заседания, подсудимых одного за другим. Первым взошел на скамью подсудимых Богданович. Это был мужчина не самой первой молодости, с внешностью мещански-заурядного типа. Его обрамленное всклокоченною бородой, вздутое нездоровою, «тюремною» опухлостью, изжелта-зеленоватое лицо благодаря двойному освещению, от окон и от электрической люстры, казалось исполосованным не то зеленоватыми тенями, не то глубокими морщинами. Он слушал приговор стоя, держась цепко руками за балюстраду. Когда раздались слова председателя «через повешение», он, точно только что очнувшись, качнулся вперед, потом назад, и левый глаз его, который один был мне виден, как-то совсем забежал за веко, так что мне блеснул только белок. Вероятно, это было обморочное мгновение, которое тотчас же миновало.

Из женщин никто не был приговорен к смертной казни, и они кинулись обнимать Богдановича и других, тяжко осужденных. Особенным спокойствием и самообладанием выделялась стройная, красивая Ивановская, приговоренная к долгосрочной каторге. Ее защитник, присяжный поверенный Холев, в своей высокой шляпе, принес ей на другой день несколько алых роз, когда явился к ней «на свидание». Она обрадовалась им ребячески, как «вестнику с воли».

Политические процессы не стали моею специальностью; они давались мне слишком тяжело, к тому же моя адвокатская практика с каждым днем росла. Я часто выезжал на защиту в провинцию и исколесил Pocсию вдоль и поперек. Политические дела в судебном порядке стали редко возникать, так как Плеве предпочитал ликвидировать их особым административным порядком. Только когда грозила смертная казнь, приходилось судить военным судом; но случаи эти были сравнительно нечасты.

Уже позднее, несмотря на то что в сословии к тому времени сложилась группа особых специалистов, защитников в политических процессах, политические убеждения которых в значительной мере совпадали с убеждениями самих подсудимых, я же не числился в этой группе, мне все-таки пришлось выступить в позднейших политических процессах.

Балмашев, убийца министра Сипягина, просил меня защищать его, но письмо его не застало меня, я был на защите в Одессе. Его защищал, по назначению от суда, высокочтимый всем сословием нашим, много лет состоявший председателем Совета В. Ф. Люстих. Я был счастлив, что чаша на этот раз миновала меня, так как Балмашев был повешен.

Два других наиболее сенсационных политических процесса позднейшего времени не миновали меня.

Я защищал Гершуни, организатора многих террористических актов, и Сазонова – убийцу статс-секретаря, министра Плеве.