Николай Карабчевский - Дело о гибели Российской империи [litres]

Русское еврейство естественно стремилось всеми средствами и усилиями сбросить с себя ярмо юридического рабства. Теперь сами евреи не скрывают своего широкого участия в деле подготовки нашей «великой» революции.

Одного, искусственно, щегловитовским правосудием созданного процесса злополучного Бейлиса (не говоря уже о предыдущих погромах), которым близорукая власть имела в виду «доконать» все еврейство, было через меру достаточно для революционного возбуждения русского еврейства.

Если пророчество Достоевского сбылось и евреи «погубили Pocсию», то остается самим русским учесть этот жестокий урок истории и попробовать воскресить ее. Одной юридической жестокости и нравственной общественной дряблости для бытия государства, очевидно, недостаточно.

…Когда после мотивированного оставления адвокатами гражданских истцов процесса в Кишиневе, ввиду отказа Судебной палаты направить дело к доследованию, я возвратился в Петербург, меня посетили многие представители еврейского общества, в том числе Винавер, Слиозберг и др. Они торжественно выразили мне благодарность за речь, произнесенную мною в заседании Судебной палаты в Кишиневе, в которой я откровенно мотивировал наш уход.

Еврейский Кишиневский погром был, вне всякого сомнения, создан местными темными провокационными силами, с ведома и благословения самого Плеве. Это входило в его политическую программу. Все поведение полиции и местных властей ярко об этом свидетельствовало.

Посетил меня также от имени редакции журнала «Русское богатство» и В. Г. Короленко, с которым с процесса Мультинских вотяков мы были большими приятелями. Он был высокого мнения о моих заслугах в этом процессе, который он принял близко к сердцу и в котором рядом со мною был в числе защитников. Короленко предложил мне прочесть доклад о Кишиневском процессе в обширной зале, любезно предложенной бароном Горацием Гинзбургом в своем роскошном особняке. Вход на этот предполагаемый вечер должен был быть не публичным, а исключительно по рекомендации.

Я дал свое согласие.

Вечер для доклада был назначен в конце недели, но уже во вторник из градоначальства мне позвонили по телефону с предложением явиться к градоначальнику для объяснений по поводу предстоящего собрания у барона Гинзбурга. Я ответил, что не вижу надобности явиться к градоначальнику, так как организация собрания мне не поручена, доклад же я сделаю, если собрание состоится. Ответ мой, очевидно, не удовлетворил градоначальника, так как вслед за тем ко мне явился от него чиновник и предложил дать подписку о том, что доклад мой не состоится.

Меня возмутило такое предложение. Я ответил, что никакой подписки никому давать не буду и прошу оставить меня в покое, так как занят текущими ответственными делами и не имею времени для переговоров, явно беспредметных.

Вскоре после этого визита из градоначальства заговорил со мной по телефону уже Департамент полиции. От имени директора Департамента Лопухина я приглашался «побывать» у него «завтра в среду». Я ответил, что завтра, в среду, занят защитой в Сенате, но что в четверг около 3-х часов свободен и могу «побывать».

Лопухину я незадолго перед тем был представлен в Москве, где он в то время был прокурором Судебной палаты и должен был быть моим противником в качестве обвинителя в одном уголовном процессе. Но он был назначен директором Департамента полиции, и мне не пришлось «встретиться» с ним на судебном поле брани.

В качестве будущего судебного противника он был тогда чрезвычайно предупредителен, любезен и осыпал меня слащавыми комплиментами.

…В четверг ровно в 5 минут четвертого я был в Департаменте полиции на Фонтанке. Был принят тотчас же, несмотря на значительное число посетителей, ожидавших очереди в приемной.

Когда я вошел в обширный кабинет директора Департамента полиции, где, кроме самого Лопухина, никого не было, он быстро отодвинулся от письменного стола, за которым сидел в то время, и легкою поступью пошел ко мне навстречу, приветливо протягивая руку.

Он показался мне несколько взволнованным, лицо его было красно, и что-то стыдливо-заискивающее бегало в его глазах. Я сообразил, что бывший судебный деятель и юрист чувствует себя, вероятно, не совсем удобно перед таким же, как он, юристом в роли исполнителя щекотливых административных мероприятий.

Я был любезно усажен в кресло у письменного стола, а сам он сел на прежнее место за тот же стол.

Colloquium наш начался.

– Мне поручено, – начал он, – просить Вас отказаться от предположенного доклада о Кишиневском процессе.

– Я обещал и не вижу основания брать назад своего обещания.

– Основание имеется… Публичный доклад о процессе, проходившем при закрытых дверях, не совпадает с видами правительства.

– Но о публичности нет речи. Предполагаемое собрание в частном доме, где доклад будет услышан только поименно приглашенными хозяином. Это не отвечает понятию о публичности.

– А Вы не знаете, что приглашения будут платные и по исключительно высокой цене?

– Нет, этого я не знаю, но это меня не касается…

– Может быть, Вы не знаете и того, что сбор этот пойдет на «их Красный Крест», для раздачи пособий административно высланным, т. е. революционерам?

Я широко открыл глаза.

– Этого я не знал. Но теперь, когда узнал, что это вечер благотворительный, тем более не могу изменить своему обещанию. Отбывающий кару уже не преступник. Вы как юрист, конечно, согласитесь со мною, что помогать сосланному, оторванному от своих занятий и дома человеку – доброе дело, а не преступление. К тому же революционеров у нас судят по «Уложению о наказаниях», судят судом, кого же высылают административно, я не знаю…

Лопухин совсем побагровел, и весь последующий его тон был уже раздраженно и властно повышенный.

– Ах так!.. Вот что поручил мне передать Вам Вячеслав Николаевич…

– Кто это – Вячеслав Николаевич?

Лопухин откинул голову назад и уставился на меня круглыми глазами.

– Вы не знаете?! Это министр внутренних дел, статс-секретарь Плеве, его зовут Вячеслав Николаевич…

Я качнул головой в знак того, что любопытство мое удовлетворено.

По мере того как явно озлоблялся и раздражался Лопухин, во мне начинало расти непреклонное упорство, обычно мне не свойственное.

После секунды молчания Лопухин встал со своего места и, уже стоя, продолжал говорить со мною, нервно постукивая, от времени до времени, по столу карандашом, бывшим у него в руке.

– Статс-секретарь Вячеслав Николаевич Плеве приказал мне объявить Вам, что, если Ваш доклад состоится, Вы будете высланы…

Я встал и сделал шаг, чтобы идти.

Лопухин жестом своей сухощавой руки дал мне понять, что объяснение наше не кончено.