Николай Карабчевский - Дело о гибели Российской империи [litres]

Проехав довольно людным и оживленным, в качестве ближайшего к фронтовому тылу, поселком, наши сани остановились у приземистого, широко раскинувшегося деревянного строения. Тут помещались и Комендантское управление, и квартира коменданта, и пристанище для проезжающих на фронт и с фронта офицеров.

Жена коменданта, не перестававшая любезно занимать меня всю дорогу разговором, объявила, что у нее как раз сегодня, в канун Рождества, елка и что она рада иметь нас своими гостями. Она сообщила, что у нее будут «земские и городские», т. е. работающие от земских и городских союзов по продовольствию фронта.

Муж ее, «комендант», полковник запаса, был так же радушен, как и жена и раньше всего проводил меня в «офицерскую комнату», где я мог бы обогреться, распаковаться и выбрать себе постель для ночлега. Вскоре подъехал мой «адъютант», и мы, осмотревшись, стали приводить себя в порядок после дороги.

Комната, в которой нам предстояло провести ночь, обширная, но с низким потолком, была рассчитана человек на пятнадцать; по крайней мере, там стояло именно столько узких железных кроватей, под серыми байковыми одеялами с тощей и жесткой подушкой на каждой.

Четыре или пять кроватей были уже заняты, остальные оставались свободными.

Сняв свою военную амуницию и возложив бережно свою шашку на одну из пустовавших постелей, мой «адъютант» очутился в мягких чувяках и вязаной синей куртке и в таком виде был очень похож не на бравого военного, а на добродушного Максима Григорьевича, умеющего удачно изображать «чухонца» с трубкой, мастерски подражая его говору. Это был его артистический конек, которым он любил забавлять в субботние семейные вечера публику нашего адвокатского клуба, в котором он состоял весьма деятельным старшиной.

И на елке у коменданта этот «номер» наряду с хоровым пением, в котором отличались две девицы из земского склада и двое молодых из городского союза, и декламацией почтово-телеграфного чиновника имел решительный успех.

Утомленный дорогой, я рано отретировался. Придя в ночлежную комнату, я застал там пять офицеров различного оружия и возраста. Раскланявшись с ними, я раньше, чем улечься спать, был знаком уже с каждым из них.

Один, лежавший пластом на кровати, капитан-пехотинец, с выстриженной под гребенку круглой головой и закинутыми над головой руками, особенно заинтересовал меня. Он сильно кашлял, и лицо его часто подергивалось нервной гримасой. Временами он стонал и, оттопыривая верхнюю губу, с щетинистыми, рыжеватыми усами, как-то свистяще фыркал.

Я предложил ему, как и остальным, стаканчик имевшейся у нас в запасе мадеры, и мы разговорились. На мой вопрос, здоров ли он, он ответил сперва только отрывисто: «Будешь с этими чертями здоров, как же!», но потом, мало-помалу, успокоился и поведал о себе: долгое время он бессменно просидел в окопах, участвовал в боях у Молодечно и «ничего, даже поцарапан не был, а Владимира с мечами заслужил». Но вот вздумалось начальству послать его «на отдых» в Москву, семейство повидать, а кстати, попутно и служебное поручение исполнить: вести обратно на фронт партию изловленных беглых с фронта дезертиров, которых набрали с добрую роту.

– Измучился я с ними, каторжниками, вот как! – фигурально пояснял капитан, проведя пальцем по горлу. – Их, каналий, в Сибирь, да пороть и пороть… А тут нянчись, на фронт их доставляй. А на что они здесь? Паршивая овца все стадо испортить может! Расстрелять их только впору… Намучился я с ними, здоровье потерял, а семи человек все-таки недосчитался… Под суд за них, проклятых, еще угодишь! А что поделать, когда на всю партию шесть человек конвоя отпущено? Их пулеметами в спину гнать бы надо, а что я поделаю со своим револьвером. Нет хуже везти этих чертей железной дорогой. На ночь вагоны запирал, а что толку, окна без решеток. Да и через отхожую дыру, должно быть, пролезли: одну совсем развороченную нашли… Получайте, радуйтесь, составляйте ведомость о недостающих!.. Под суд – так под суд!..

И злосчастный капитан, стремительно откинувшись навзничь, снова закинул руки за голову, и верхняя его губа снова стала оттопыриваться от свистящего не то кашля, не то фырканья.

Другой, очень молодой сапер, только что выпущенный из училища, в великолепно лакированных высоких сапогах, которыми, видимо, все еще любовался, говоривший с финским акцентом, в противоположность взъерошенному капитану, был одет во все новое с иголочки и казался довольным и судьбою, и самим собою.

Над ним добродушно подтрунивал его сосед по кровати, артиллеристский капитан, командированный куда-то в тыл для приемки снарядов.

– Вы бы завтра переоделись в старенькое… Да старенького-то у вас пойди ничего не найдется. Ведь завтра же, с места пошлют окопы рыть да колючку навязывать… Лакировочка-то мигом сойдет, а только – ох, как жалко! – сапожки важнейшие, чай 60, а то и все 70 серебряников в экономке плачены.

Двое остальных были прапорщики, из призванных. Они выглядели мрачно и возмущались тем, что комендант держит их «в этой дыре» уже третий день, лошадей не дает и толком не знает, где та «часть», в которую их надо доставить. Никто из этих офицеров, к моему удивлению, на комендантскую елку приглашен не был. Один из них, когда зашел об этом разговор, заметил: «С нами тут не церемонятся. Только разные “уполномоченные” и “чины тыла” у них в фаворе, всегда первые гости!..»

Другой к этому добавил: «И правильно! От них и угощенье и веселье… А с нашего брата какой им толк, возня одна. Мало ли тут нас перебывает!»

В это время елочный пир у коменданта был еще в полном разгаре. То и дело до нас доносились то пение, то взрывы дружного хохота.

На новом месте спится плохо. Я слышал, как поздновато вернулся Максим Григорьевич на покой. Заметив, что я еще не сплю, он тихонько добрался до меня, присел на мою постель и добродушно-оживленным шепотом объявил, что наутро нам будет отличная тройка «уполномоченного ближайшего земского питательного пункта».

Я пошутил: «Должно быть, “чухонцем” очень угодили?» – «Да, посмеялись-таки… и вам уважение пожелали оказать. Уполномоченный-то, оказалось, присяжный поверенный, тамбовский… Он пришел позднее, очень жалел, что вас уже не застал. Говорит, знает вас… В Тамбове в суде выступали?..»

Я закивал головой, желая этим сказать: в каком только суде я не выступал!..

К утру все заспались, так как часов около двух ночи вспыхнуло огромное зарево пожара и через все наши пять окон совершенно осветило комнату. Едва уснув, пришлось вскочить.

Молодой сапер долго, спросонья, натягивал на ноги свои лакированные сапоги и пошел «на пожар». Горел неподалеку, у опушки леса, какой-то «вещевой склад». Часам к четырем только, когда склад благополучно сгорел до основания, все опять угомонились.