Олег Будницкий - Терроризм в Российской Империи. Краткий курс [калибрятина]

Александра Успенская (сестра Веры Засулич), муж которой оказался на каторге «благодаря» Нечаеву, писала об авторе «Катехизиса…»: он «был простым русским парнем, с виду похожим на рабочего, несколько пообтесанного городской жизнью. Говорил он по-владимирски на “о”, совсем просто, нисколько не выдвигая себя, любил шутить и добродушно смеяться» [67].

Откуда же в голове у «простого русского парня» взялись людоедские идеи, оформившиеся в 26 параграфов «Катехизиса…»?

Возможно, ближе других к психологии Нечаева подошел чиновник III Отделения, составивший записку о написанных в крепости произведениях Нечаева: «Вообще говоря, нельзя назвать автора личностью дюжинной. Всюду сквозит крайняя недостаточность его первоначального образования, но видны изумительная настойчивость и сила воли в той массе сведений, которые он приобрел впоследствии. Эти сведения, это напряжение сил развили в нем в высшей степени все достоинства самоучки: энергию, привычку рассчитывать на себя, полное обладание тем, что он знает, обаятельное действие на тех, кто с той же точкой отправления не могли столько сделать. Но в то же время развились в нем и все недостатки самоучки: подозрительность, презрение, ненависть и вражда ко всему, что выше по состоянию, общественному положению, даже по образованности…» [68].

Нечаевская традиция – физического истребления или запугивания «особенно вредных» лиц, беспрекословного подчинения низов революционному начальству

(не случайно одним из его первых биографов Нечаев был назван «неумолимым судьей в деле нарушения партийной дисциплины» [69]),

наконец, оправдания любого аморализма, если он служит интересам революции, прослеживается на протяжении всей последующей истории русского революционного движения.

Терроризм и заговорщичество стали его неотъемлемой частью, а нравственные основы, заложенные декабристами и Герценом, все больше размывались.

«Нечаевщина» вызвала аллергию у русских революционеров к терроризму и заговорщичеству почти на десять лет. Однако она оказалась отнюдь не случайным и преходящим явлением. Вполне справедливо писал Б. П. Козьмин, что «необходимо отказаться от оценки нечаевского дела как какого-то “во всех отношениях монстра” (выражение Н. К. Михайловского), как случайного эпизода, стоящего изолированно в истории нашего революционного движения, не связанного ни с его прошлым, ни с его будущим. Другими словами, необходимо дать себе отчет в том, что нечаевское дело, с одной стороны, органически связано с революционным движением предшествующих лет, а с другой – предвосхищает в некоторых отношениях ту постановку революционного дела, какую оно получило в следующее десятилетие» [70].

Полвека спустя после создания «Катехизиса…» революционер, гораздо более удачливый, чем Нечаев, выступая перед «коммунистической молодежью», произнес фразу, которую вполне можно представить в качестве § 27 «Катехизиса революционера»: «Нравственность – это то, что служит разрушению старого эксплуататорского общества и объединению всех трудящихся вокруг пролетариата, созидающего новое общество коммунистов» [71]. Надо ли уточнять, что духовного сына Нечаева звали Владимиром Ульяновым?

Михаил Гоц: от еврейского детства к Боевой организации

Вначале ХХ столетия Департамент полиции считал Михаила (Мойше) Гоца самым опасным человеком в России. Для этого были веские причины – Гоц был одним из основателей партии эсеров, представителем за границей ее Боевой организации, главным «спонсором» партии и ее террористической деятельности. К этому полупарализованному человеку, прикованному к постели в его квартире в Париже, сходились нити партийной пропаганды и партийного террора. В случае разгрома эсеровских организаций в России на него была возложена функция восстановления ЦК партии и Боевой организации.

Вряд ли дед Михаила Гоца, «чайный король» Вульф Высоцкий, которому очень нравилось слушать, как его любимый внук распевает еврейские молитвы на мотивы синагогального хора, мог вообразить, какую карьеру сделает его любимец.

Каким образом мальчик из «хорошей еврейской семьи» стал одним из самых опасных русских революционеров?

Понять это помогают мемуары Михаила Гоца, написанные им в середине 1890-х годов. Медленное чтение этого замечательного текста позволяет не только многое понять в биографии самого Гоца, но и в истории его поколения, немало представителей которого разорвали связь с еврейством, предпочтя борьбу за счастье русского крестьянства, а то и всего человечества. Воспоминания Гоца воспроизводят, среди прочего, картину разложения традиционного уклада еврейской жизни.

Текст, вышедший из-под пера Михаила Гоца, я называю замечательным вовсе не потому, что он отличается какими-то особыми литературными достоинствами. Скорее наоборот: нечастые яркие страницы соседствуют с многословными, заполненными банальными оборотами и не самыми глубокими мыслями. Дело не в этом: Гоц как будто не собирался писать «роман воспитания» еврейского юноши в Москве последней трети XIX века. На деле у него получилось нечто похожее именно на это [72].

Семейство Гоцев перебралось в Москву из Ковенской губернии в конце 1860-х годов. Сначала в Первопрестольную переехал отец, «чтобы поступить приказчиком к дедушке (по матери), начавшему разживаться чайной торговлею, которая тогда, по новости, приносила сумасшедшие барыши». Семья поначалу жила крайне бедно, причем дед «мало склонен был употреблять свои к тому времени уже большие средства» на нужды ближайших родственников. Отец неоднократно рассказывал, «как он валялся в ногах у дедушки, умоляя его дать 100 р. за визит знаменитого московского доктора» к матери Михаила, находившейся при смерти.

Отец Михаила славился смолоду своей ученостью и ничто не предвещало в нем будущего купца. Поначалу он тяготился своими обязанностями в фирме не очень горячо любимого тестя. Вот типичная картинка утра в семействе Гоцев, находящемся уже не на нижних, но еще и не на средних ступенях социальной лестницы московского еврейства:

«Раннее зимнее утро. В столовой пред уныло пыхтящим самоваром и тускло мигающей сальной свечой, слабо освещающей холодную, пустую комнату, сидит отец в стареньком шлафроке, служившем ему много лет, весь погрузившись в толстый еврейский фолиант… В то время он еще не превратился в крупного коммерсанта, усвоившего многое дурное из своего круга… Молодые годы не предвещали в нем будущего купца. Один из тех бедных еврейских юношей прежних лет, которые своими способностями и ранним пониманием сложных вопросов талмудистики выделяются в общине и предназначаются к раввинскому званию, он был отправлен своим отцом-шинкарем маленького городка в знаменитый “ешибот” (высшее духовное училище). Может быть, к этому побуждало его и смутное семейное предание, что из среды нашего семейства вышло много знаменитых раввинов, что один из них своим прозванием дал нашу фамилию (gaon zedek – “святой мудрец” – из начальных букв. – Goz ).