Федор Плевако - И печенеги терзали Россию, и половцы. Лучшие речи великого адвоката

Речь в защиту дворянина В. В. Ильяшенко,

обвиняемого в убийстве Энкелеса

Скажу ли я блестящую речь, как пророчит гражданский истец, ограничусь ли более или менее связным рядом мыслей, продиктованных мне моим положением в деле и фактами, им разоблаченными, – не знаю; но, во всяком случае, все ваше внимание и сила принадлежат теперь мне; соберите их, если вы утомлены, займите их у завтрашнего досуга, если они истощены, – но дайте их мне; ведь мое слово – последняя за подсудимого борьба; ведь замолчу я – и уж никто больше не заступится за него: начнется последняя, решительная минута – минута оценки его воли, приговор об его судьбе – едиными устами и единым сердцем судей, судящих по совести и внутреннему убеждению.

Но знаю я зато другое – что боязнь моего соперника, чтобы настоящее дело не выступило на шаблонную и соблазнительную тропу расовой борьбы, чтобы здесь не было превращения печальной драмы в «погром еврейства» выведенной из терпения толпой коренного населения страны, – что эта боязнь напрасна.

Защита в лице моем не забудет своих гражданских и общечеловеческих обязанностей и кровавую сцену не будет возводить в правовую норму жизни. Пусть кто хочет, но я-то не решусь, подняв руку, направлять страсти моих братьев по Христу на несчастных братьев моих по Адаму и Адонай-Саваофу. Я ищу суда, а не карикатуры на правосудие, и надеюсь, что ваше глубокое проникновение в душу подсудимого, ясновидение вашего опыта, руководимое милующей человечностью, – лучшее прибежище для подсудимого, чем страстью и злобой продиктованное решение!

Я приглашаю вас судить не русского, убившего еврея; я приглашаю вас изучить вину человека, пролившего кровь своего ближнего под давлением таких обстоятельств, которые, медленно подготовляясь, как горный снег, мгновенно, как снежная лавина, обрушились на душу и задавили ее со всеми ее противоборствующими злу силами, не дав им не только времени на борьбу, но даже краткого момента на сознание того, чтó вокруг них совершилось и куда их бросила навалившаяся стихийная буря.

Еврейства же я коснусь в своем месте настолько, насколько национальный характер дает колорит добру или злу, совершенному тем или другим человеком, дело которого приходится рассматривать на суде.

Но прежде мне надо покончить с одним воззрением, высказанным обвинителем – стражем закона. Он сказал вам, что настоящее дело разрешается простым применением закона к бесспорно совершившемуся факту; что закон, запрещающий проливать кровь ближнего, уже сам предусмотрел те случаи, когда это страшное дело сопровождается обстоятельствами, наталкивающими на него; что закон, по мере казни, существенно снисходительнее отнесся к одному роду убийств сравнительно с другим и что обходить требования закона и идти вразрез с духом его никто, кому мир общественный дорог, кто призван служить ему, – не имеет права.

Слова и мысли – безусловно истинные, но не вмещающие всей истины.

Обвинитель забыл, что закон наш, подобно законам всех, даже далеко опередивших нас в развитии, стран, все важнейшие преступления, где человеку грозит неисправимая казнь, отдал на суд присяжных; что, несмотря на мастерство составителей закона, на многоопытность судей короны, он предпочитает суд людей жизни и опыта.

В чем причина подобного приема власти?

Законодатель хочет судить волю, обуздывать волю, но отрекается от всякой солидарности с идеями тех времен, в которые думали, что для правды и мира в мире полезно, чтобы среди шума и суеты общественной жизни раздавались из подземелий тюрем и застенков приказов стоны жертв правосудия и наводили ужас на граждан, не напоминая им ничего другого, кроме того, что у власти есть и сила и средства давать знать о себе. Законодатель наших времен карает волю только тогда, когда совершенное ею зло могло быть преодолено или когда она, вместо попытки на борьбу с ним, с радостью, с охотой, по крайней мере без отвращения, бросилась на его соблазнительные призывы.

Там же, где зло совершилось потому, что силы духа были сломлены и подкопаны, или потому, что оно неожиданно, вдруг, подкралось – там закону противна казнь, там ему, как отеческому слову, жаль столько же погибшего под гнетом зла, как и того, кого погубил погибший.

Но усчитать вес давящих волю обстоятельств, смерить рост и силу духовную каждого отдельного человека закон сам не может: каждый из нас имеет свою особую духовную физиономию, как каждый из нас внешним обликом не похож на другого. И вот это-то живое созерцание он передает вам, живым людям. Только вы в силах в каждом отдельном случае, взвесив все данные, умея себя представить в обстановке подсудимого, решить человечески безошибочно, что стало причиной падения вашего ближнего: лень ли души, не желающей нести тяжесть нравственного закона, не превосходящего ее силы, или естественный закон, по которому слабая организация падает под бременем, переходящим предел ее способности к поднятию.

Итак, не только не вправе, а наоборот, вы обязаны рассудить этого человека по его вине и сознанию, меряя их тем чутьем, без которого никто, никогда, никакими средствами не сумеет определить теплоту или холод души, чутьем, дающимся только непосредственным прикосновением испытывающего к испытуемому.

Эта обязанность вас ждет. Поспешим к ней навстречу. Чтобы исполнить ее, изучим действующих лиц печальной трагедии и переживем ту жизнь и те встречи, что были между ними. Может быть, старая истина – кто понял, тот простил, – оправдается еще раз на живом примере настоящего дела.

Столкновение Ильяшенко и Энкелеса подготовлялось на почве имущественных отношений. Падению первого предшествовала полная интереса борьба, где опытный и меткий охотник высмотрел и выследил добычу, загнал ее в сети и запутал, довел до бешенства в борьбе ее за освобождение; и в ту минуту, когда, казалось, совсем с ней покончено, она неловким движением, погибая сама, погубила своего преследователя.

На исход влиял характер борьбы и характер тех людей, которые вступали в нее.

Здесь не Русь и еврейство, повторяю вам. На целую нацию клеветать – богохульство. Еврей не хуже нас может возвыситься до мудрости Натана; а своекорыстие и пороки Шейлока расцветают и на всякой иной почве, кроме еврейской.

Здесь борьба, которая в наше время, по предмету своему, принимает особо страстный и упорный характер. Ведь к нашему меркантильному веку более чем ко всякому иному применим обвинительный приговор поэта: «Бывали хуже времена, но не было подлей».

Бывало, как и теперь, в массе погоня за наживой, и пороки, обусловленные ею, были преимущественным предметом судебных разбирательств, но они не были характеристикой века; лучшие люди знали иные идеалы, умирали и отдавали свои силы иным задачам; а им вторили те, более слабые, но не совсем худые люди, которые пойдут на добро или зло, глядя по тому, куда им показывают путь пионеры общественной нравственности и настроений…