Дмитрий Мачинский - Скифия–Россия. Узловые события и сквозные проблемы. Том 2

III. 5. Включение образа реки Дуная в мифологию и обрядовую жизнь славянства в VI–X вв. Когда славяне впервые достигли берегов Дуная, а позднее устремились через него на юг, неизбежное включение образа великой реки в мифологию и обрядовую жизнь могло стимулироваться тремя взаимосвязанными причинами.

А. Наличие у древнего, дославянского языческого населения Подунавья особого культа этой реки, засвидетельствованного в IV в. н. э. Мавром Сервием Гоноратом: «Авфидий Модест уверял, что он читал, будто у даков есть обычай при выступлении на войну не приниматься за дело прежде, чем известным образом хлебнут ртом воды из Истра на манер освященного вина и поклянутся не возвращаться в родные места, если не перебьют врагов» (SС II: 23).

Б. Сложившееся у римских христиан представление о Дунае как о священной реке, тождественной Фисону – первой из четырех рек библейского Эдема (или являющейся одной из его ипостасей). Уже неоднократно цитировавшийся Псевдо-Кесарий обозначает Дунай как «одну из четырех рек, текущих из райского источника, называемую Фисоном в нашем писании, у греков же Истром, у ромеев Данувис, а у готов Дунавис» (SС I: 717). В другом месте своего сочинения он сообщает, что Фисон называется у эфиопов и индов Гангом, у эллинов Истром и Индом, а иллиры и рипиане называют его Данувис.

Эта же традиция отчетливо проявляется в конце X в. и у Льва Диакона: «Истр, говорят, есть одна из рек, выходящих из Едема, называемая Фисоном, которая, протекая от востока, по непостижимой мудрости создателя, скрывается под землю, потом опять выходит из-под кельтских гор» (L. Diac. VIII, 1).

В. Чрезвычайно тесная связь всей хозяйственной жизни славян с реками, широко распространенное среди них почитание и олицетворение рек и источников не могли не привести при выходе славян на берега Дуная к сакрализации образа величественной, невиданных размеров пограничной реки, к которой «вся благая сходятся». Не вызывает сомнений, что Дунай должен был занять заметное место в системе женских водяных культов, однако источники дают некоторое основание судить лишь о подключении Дуная к сфере культов мужских, воинских. Имя этой реки было усвоено и употреблялось славянами преимущественно в форме мужского или, реже, среднего рода, что косвенно говорит в пользу мужского пола его персонификаций. О включении Дуная достигавшими его берегов русами в систему специфически мужской и воинской обрядности (как и у древних насельников его берегов – даков) сообщает все тот же Лев Диакон, посвятивший свое сочинение описанию войны Византийской империи со Святославом. Когда окруженные в Доростоле русы потеряли в битве много воинов, то, «как скоро наступила ночь и явилась полная луна на небе, россы вышли на поле, собрали все трупы убитых к стене и на разложенных кострах сожгли, заколов над ними множество пленных, и женщин. Совершив свою кровавую жертву, они погрузили в струи реки Истра младенцев и петухов и таким образом задушили» (L. Diac. IX, 6). Отметим, что обряды совершались после битвы, воспринимавшейся как частичное поражение, в трудной военной и политической ситуации, все культовые действа происходили ночью, при луне, жертвоприношения мертвым и богам отличались кровавостью и жестокостью и завершались утоплением петухов и младенцев в Дунае. Напомним, что знаменитое описание похорон руса у Ибн-Фадлана (922 г.) показывает, что обычно погребальный обряд совершался днем и не включал в себя ритуальное топление в воде. Поэтому включение в обряд таких реалий и действий, как ночь, луна, Дунай, утопление петухов и младенцев, обусловлено не потребностями обычного погребального ритуала, а вытекает из конкретной ситуации, в которой находилось войско Святослава, и говорит о том, что при трудных обстоятельствах русы обратились к божествам ночи, черноты, воды, низа, среди которых, видимо, числился (и не на последнем месте) некий «демон» Дуная. Вся ситуация обряда позволяет предполагать определенную функционально-образную родственность между предполагаемым «демоном» Дуная и Волосом русских договоров.

III. 6. Включение Дуная в круг представлений о землях изобилия, мирного существования и предков. Некоторые отрицательные и мрачные стороны, которые, видимо, существовали в мифологии и культе Дуная-реки у мужской половины славянства и русов, постоянно смягчались и нейтрализовались включением его в круг представлений о землях изобилия, мирного существования и предков.

У непосредственных соседей славян эпохи «движения на юго-запад» – гото-гепидских племен – ранее всего зафиксировано представление о «великом обилии» земли Ойум, которая помещалась в причерноморской черноземной лесостепи (и возможно, достигала Подунавья), куда готы передвинулись из Прибалтики. Однако после захвата новых, южных, действительно чрезвычайно плодородных земель пришельцы обычно (и готы, в частности) после первых успехов начинают испытывать новые трудности: психическая и экономическая акклиматизация, развитие социально-экономических отношений, приводящее к внутренним конфликтам, давление со стороны сильных соседей (степняки и античный мир). В связи с этим, а также на основе некоторых фундаментальных особенностей человеческой психики начинается идеализация «земли исхода», предшествующей «прародины», где к тому же обычно продолжает жить оставшаяся часть мигрировавшего этноса. С «землей исхода», превращающейся в сознании в сакрализованную «землю предков и их могил», устанавливаются сакральные (а также политические и торговые) связи. Реальность представлений такого рода в среде готской группы племен доказывается историей герулов, которые, уже достигнув Среднего Подунавья и осев там, вступили в закончившуюся их поражением войну с гепидами и лангобардами, после чего около 512 г. часть их покинула Подунавье и через нижнее дунайское левобережье, затем вдоль восточных и северных склонов Карпат, пройдя все земли славян и пустую пограничную область между последними и германцами, достигла Ютландии, а оттуда переправилась морем в древнюю «прародину», легендарную Туле – Скандинавию. Весьма вероятно, что именно герулы занесли на север южногерманскую эпическую традицию и им мы обязаны появлением в северном эпосе эпизодов, повествующих о событиях IV–V вв. в Поднепровье и Подунавье. Небезынтересно, что когда оставшиеся в Подунавье герулы захотели поставить во главе себя короля, то за ним отправили послов в Скандинавию, куда ушли все члены «королевских родов», что говорит об известном сакральном приоритете земли предков.

Подобного же рода идеи, хотя и не в столь четкой форме, улавливаются и в славянской среде. Правда, нет прямых доказательств того, что плодородная лесостепь между Дунаем и Днепром породила в их среде подобные легенды еще до ее захвата, однако маловероятно, что образ, аналогичный готскому «Ойуму», мог остаться совершенно чуждым славянству, наступавшему с севера в Подунавье. Вскоре после проникновения в Подунавье, где жизнь была наполнена новыми соблазнами и новыми трудностями, и у славян, видимо, начинается идеализация более спокойных северных земель. Правда, прямые доказательства идеализации двух непосредственных «прародин» – Белоруссии с соседними территориями и области, прилегающей с северо-востока к Карпатам, – у нас отсутствуют, однако в наличии такого рода тенденции убеждает рассказ Феофилакта Симокатты о встрече в 591 г. императора Маврикия с тремя снабженными «кифарами» славянами, присланными от своих собратьев, живущих, видимо, на южном берегу Балтики. Они поведали, что «кифары они носят потому, что не привыкли облекать свои тела в железное оружие – их страна не знает железа, и потому мирно и без мятежей проходит у них жизнь, что они играют на лирах, ибо не обучены трубить в трубы» (Симокатта VI, II, 10–16). Безусловно, в этом рассказе весьма силен фантастический элемент, однако известная правда в полусказочном повествовании славян о северных землях на Балтике, недавно заселенных ими, все же была. К моменту появления славян на Балтике жившие здесь ранее германцы в большинстве своем уже ушли на запад и юг, опасные походы викингов еще не начинались, и жизнь в этих краях могла быть действительно более мирной, чем в Подунавье.