Борис Поршнев - Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Третий аспект — это политические отношения Западной и Восточной Европы. Вопрос этот касается прежде всего истории дипломатических отношений и войн. Но он далеко не сводится к ним. Может быть, к числу наиболее трудных, но и наиболее интересных тем исторической науки должны быть отнесены те общественные взаимосвязи и отношения, о которых сами современники ничего не знали, которые вовсе не преломлялись сквозь призму сознания людей. Допустим, что в Англии XVI или XVII в. ничего не слышали бы о России и наоборот. Разве это исключает, что их исторические судьбы были все-таки взаимосвязаны? Ведь они являлись членами единой системы государств. Понятие «система государств» ( Staatensystem ) уже довольно давно стало употребляться историками [765]. Научный потенциал этого понятия очень велик. Речь идет, очевидно, не только о сети дипломатических связей, не только о блоках и союзах нескольких государств. Каждое государство непосредственно было связано в историческом прошлом лишь с частью существовавших государств, те — с другими, другие — с третьими. Только их совокупность образовывала систему, а следовательно, каждое государство состояло с частью других лишь в косвенных отношениях, объективно существовавших, но субъективно далеко не полностью сознаваемых или вовсе не сознаваемых политическими деятелями.

Если под этим углом зрения взглянуть на развитие политических отношений Западной и Восточной Европы в XVI и XVII вв., то можно увидеть некоторые черты системы государств, которые трудно было бы обнаружить в тех или иных отдельных дипломатических документах.

Великие сдвиги в отношениях Восточной Европы с государствами и племенами Азии, совершившиеся во второй половине XV в., поставили Западную Европу перед лицом Османской империи, возникшей на месте «второго Рима» — Византийской, или Восточной Римской, империи, — и перед лицом Московского государства, претендовавшего теперь на роль «третьего Рима», преемника окончательно павшей Римской державы. И тотчас Запад ответил возобновлением давно отброшенных попыток возродить «первый Рим»: сплотить все страны Западной Европы в единую «универсальную», «всехристианскую», «Священную Римскую империю». Ядром ее должна была стать габсбургская Австрия как непосредственный противовес Османской Турции. Габсбурги должны были стать всеевропейскими всекатолическими императорами. При Максимилиане I были сделаны существенные шаги к реализации этого плана, начавшего уже при Карле V облекаться плотью, превращаться в грозную реальность. Но этот план слишком противоречил всему предшествовавшему политическому развитию Западной Европы, так же как и всему экономическому и социальному прогрессу, связанному с зарождением капитализма. На пути его стало подстегнутое этой угрозой оформление ряда национально-абсолютистских государств, затем — мощное противодействие в виде взрыва Реформации, расколовшей Западную Европу на непримиримые лагери. Отныне борьба Реформации и контрреформации и тесно связанная с ней «габсбургская проблема» стали на долгий срок основным содержанием политической истории Западной Европы. Тридцатилетняя война явилась кульминационным и завершающим актом этой эпопеи, вылившимся в форму войны уже не местной, не локальной, но в известном смысле всеевропейской — первой всеевропейской войны.

Противники Австрийского дома, вернее, политики объединения Европы в единой габсбургско-католической империи, естественно, не упускали возможностей контактироваться с Османской империей и ее вассальными княжествами в Юго-Восточной Европе. По мере уменьшения турецкой угрозы политическая система в Европе в ходе XVI в. видоизменялась. Сама Османская империя мало-помалу стала всего лишь звеном своеобразного трехчленного барьера, охватившего «Священную Римскую империю» с востока, юго-востока и северо-востока. Позже, в XVIII в., его называли «восточным барьером». Он состоял из Османской империи, Польского, или вернее (со времени Люблинской унии) Польско-Литовского, государства (Речи Посполитой) и Шведского королевства, стремительно разросшегося и усилившегося к началу XVII в. В глазах одних политических сил этот «барьер» был обращен преимущественно против Центральной Европы, где находился очаг агрессии, опасный для всех. Для других, прежде всего для самой габсбургской державы, это был барьер, отделявший остальную Европу от крепнувшей России. И в самом деле, «восточный барьер» (если воспользоваться и для кануна Тридцатилетней войны этим позднейшим термином) мог выполнять такую двойную роль. Между составлявшими его тремя государствами: Турцией, Польско-Литовским государством и Швецией — неизменно существовали и то и дело с большой остротой прорывались противоречия.

Россия, в свою очередь, находилась в глубоких противоречиях со всеми тремя членами «восточного барьера», и ее усиление не могло не вызывать их противодействия [766]. Османская империя и ее вассалы, в первую очередь Крымское ханство, лишили Русское государство традиционных выходов в Черное море. Швеция по Столбовскому миру 1617 г. отняла у Русского государства выходы в Балтийское море. Россия тем самым осталась без водных, т. е. непосредственных, связей с европейскими государствами, если не считать остававшегося открытым, но трудного пути через Белое море, вокруг Скандинавии. Все три члена «восточного барьера» владели теми или иными территориями, исторически тяготевшими к России или прежде принадлежавшими ей; включали русское или этнически связанное с народами Московского государства население. Во всех трех государствах «барьера» часть населения исповедовала православие и видела в Московском государстве защитника своих конфессиональных интересов. Понятно, что Московское государство оказывало возраставшее и все более опасное давление на «восточный барьер» — то на весь в целом, то на отдельных его членов, блокируясь с другими и используя трещины между ними.

Надо оговориться, что речь тут идет совсем не о том, чтобы оправдывать внешнюю политику Московского государства или осуждать ее. Советским историкам чужда идеализация внешней политики самодержавно-крепостнической России или отрицание ее агрессивного характера в известные периоды. Между внешней политикой дореволюционной России и СССР они видят не преемственность, а противоположность. Но в данном случае, говоря о внешней политике Московского государства в конце XVI — начале XVII в., мы вправе сказать, что она не была агрессией, а являлась борьбой за возвращение земель, утраченных в эпоху исторического ослабления Руси под монгольским игом.

Как ни остры были противоречия Московского государства с флангами «восточного барьера» — с мусульманской Турцией и протестантской Швецией, как ни велика была напряженность его отношений с ними, как ни катастрофичны бывали конфликты, до второй половины XVIII в. на первом плане стояли все же противоречия с центральным членом «барьера» — с Польско-Литовским государством. Оно включало в свои пределы огромные массивы русских, белорусских, украинских земель. Воссоединение этих земель и народов с Россией, хотя бы неполное, было первоочередной исторической задачей, первым условием возможности дальнейшей борьбы с фланговыми державами «барьера» за Прибалтику и Причерноморье. И, в свою очередь, именно Польско-Литовское государство из всех трех в наибольшей степени было воинственно в отношении России. Как государство по преимуществу католическое, оно в наименьшей степени было враждебно Австрийскому дому и его планам мирового господства, в наибольшей степени готово было к союзу с ним, особенно со времени царствования Сигизмунда III Вазы.