Борис Поршнев - Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

В первой книге «Симплициссимуса» Гриммельсгаузена есть знаменитая четвертая глава. На глазах мальчика разыгрывается сцена погрома дома его отца вторгшимися солдатами-кроатами и расправы с захваченными крестьянами. Этот рассказ, ведущийся в обычной «чудаковатой» манере, по праву цитируется постоянно в учебниках и хрестоматиях, ибо он дает запечатленный во всей конкретности единичный пример того, что составляло массовое явление, будни Тридцатилетней войны. Вот его наиболее характерная часть: «Первое, что учинили и предприняли те всадники… было то, что они поставили там лошадей; после чего всяк приступил к особливым трудам, кои все означали сущую погибель и разорение. Ибо в то время как некоторые из них принялись бить скотину, варить и жарить, так что казалось, будто готовится здесь веселая пирушка, другие свирепствовали во всем доме и перешарили его сверху донизу, так что не пощадили даже укромный покой, как если бы там было сокрыто само золотое руно Колхиды. Другие увязывали в большие узлы сукна, платья и всяческую рухлядь, как если бы они сбирались открыть ветошный ряд, а что они не положили взять с собою, то разламывали и разоряли до основания; иные кололи шпагами стога соломы и сена, как будто мало им было переколоть овец и свиней; иные вытряхивали пух из перин и совали туда сало, сушеное мясо, а также утварь, как будто оттого будет мягче спать. Другие сокрушали окна и печи, как если бы их приход возвещал нескончаемое лето; сминали медную и оловянную посуду, после чего укладывали ее погнутой и покореженной; кровати, столы, стулья и скамьи они все пожгли, хотя на дворе лежало сухих дров довольно. Напоследок побили все горшки и миски, либо оттого, что с большей охотой ели они жаркое, либо намеревались тут всего один раз оттрапезовать.

Со служанкой нашей в хлеву поступили таким родом, что она не могла уже оттуда выйти, о чем, по правде, и объявлять зазорно. А работника они связали и положили на землю, всунули ему в рот деревянную пялю, да влили ему в глотку полный подойник гнусной навозной жижи, кою называли они шведский напиток…

Тут стали они отвинчивать кремни от пистолетов и на их место ввертывать пальцы мужиков и так пытали бедняг, как если бы они хотели сжечь ведьму, понеже одного из тех пойманных мужиков уже засовали в печь и развели под ним огонь, хотя он им еще ни в чем не признался. Другому обвязали они голову веревкой и так зачали крутить палкой ту веревку, что у него из рта, носа и ушей кровь захлестала. Одним словом, у каждого из них была своя хитрость, как мучить крестьян, и каждый мужик имел свою отличную от других муку… О захваченных женах, дочерях и служанках не могу особливо ничего сообщить, ибо воины не допускали меня смотреть, как они с ними поступали. Однако ж я довольно знаю, как и где в различных уголках были слышны ужасающие вопли, почитай, что и моя матка и наша Урселе не избежали той общей участи» [86] Гриммелъсгаузен Г. Я. К . Указ, соч., с. 19–20. . Убежав в лес, мальчик видит издали, что родной дом уже пылает в огне.

В этом описании поразительны не столько черты грабежа и разбоя, сколько как будто бессмысленного погрома и уничтожения, ожесточенного мучительства без утилитарной цели. Описанное событие относится, по ходу действия, к 1635 г. Солдаты Тридцатилетней войны к этому времени прошли уже немалую школу «воспитания», вернее — развращения, поощрения в них самых кровожадных и бесчеловечных желаний, — хотя, разумеется, они могли при этом вовсе не отдавать себе отчета в социально-политическом смысле своих действий. Разрушение превосходит грабеж, утонченное мучительство превосходит пытку, которая служила бы целям вымогательства.

У другого писателя XVII в., Г. Мошероша, в «Видениях Филандера из Зиттевальда» находится аналогичное описание истязаний крестьян солдатами во время Тридцатилетней войны. Здесь изобрели другие приемы. «Одному из крестьян, — рассказывает Филандер, — связали руки за спиною, продернули ему при помощи шила с ушком сквозь язык конский волос, который, если его слегка дергали взад и вперед, причинял несчастному такие муки, что он кричал, как безумный. Но за каждый крик он получал по ногам четыре удара плетью, проводившие красные борозды» [87] Цит. по: Дживелегов А . Указ, соч., с. 316. .

Эти описания Гриммельсгаузена и Мошероша особенно выразительны и наглядны, но в сущности они не отличаются от сотен других, хотя и менее подробных, свидетельств современников. Таким образом, речь идет именно не об единичных фактах, а о повсеместной и повседневной изнанке Тридцатилетней войны в Германии. Нагляднее всего в этом можно убедиться с помощью изданной в 1890 г. историком Ламмертом сводки из бесчисленных местных хроник и других памятников эпохи Тридцатилетней войны, рисующих причиненные ею бедствия. Ламмерт расположил по годам выборки из источников об эпидемиях, голодовках и т. д. Но особенно нарастают начиная с 1632 г. свидетельства о погромах и истязаниях мирного населения солдатами. Вот, например, в самом начале этой кривой, в 1632 г., сцены из «Кемптенской хроники», рассказывающей о пребывании в Кемптене шведских войск: валяющиеся на улицах трупы людей, выброшенных из окон, с выколотыми глазами; женщины, с младенцами на руках, загнанные штыками в реку и утонувшие; женщины с отрезанными грудями, детские трупы, сваленные в подвал, и т. д. [88] Lammert G . Geschichte der Seucben-Hungers- und Kriegsnoth zur Zeit des Dreissigjahrigen Rrieges. Wiesbaden, 1890, S. 127. Дальше, с каждым годом — все больше ужасов, настоящая лавина изнасилований, истязаний, мучительных казней. Здесь жертвам вливают в рот расплавленный свинец, там привязывают их к хвостам лошадей. Причем имперцы и испанцы, шведы и французы, баварцы и кроаты (хорваты), гессенцы и саксонцы — все в равной мере совершают необъяснимо кровожадные жестокости, жгут дома и целые деревни, бессмысленно опустошают поля и уничтожают все, чего не могут унести. А по их следам тянутся чума, тиф, разруха, одичание, голод.

Правда, в немецкой историографии существует целое течение, ограничивающее или даже отрицающее разорение и обезлюдение Германии в результате Тридцатилетней войны, а вместе с тем — и значимость свидетельств о бесчинствах солдатни. В лице своих более умеренных и стоящих на научной почве представителей — Эрдмансдёрфера, Белова, Шмоллера, Штейнгаузена и др. — это течение сделало полезную работу: был уничтожен ряд легенд, пущенных в широкий оборот сторонниками одного из двух основных, уже известных нам, взглядов на значение Тридцатилетней войны в истории Германии, а именно взгляда, что все несчастья Германии и весь ее последующий упадок начались только в результате Тридцатилетней войны. Не желая признать началом национальной катастрофы Германии неудачу революционной попытки 1525 г., сторонники этого взгляда, естественно, сгустили разрушительные итоги Тридцатилетней войны. Законной реакцией против такого нарушения исторической истины и явились исследования указанных авторов, показавших, что опустошения, произведенные войной, не были уж настолько велики, чтобы ими можно было механически объяснить весь последующий упадок германской экономики и культуры, — было, например, показано, что исчезновение многих деревень, приписываемое Тридцатилетней войне, относится к более ранним временам, а деревни, опустевшие или разрушенные во время войны, подчас вскоре возрождались, что убыль населения за время войны составила не 75 %, т. е. не 12–13 млн. человек, как думали прежде (Менцель, Шерр, Инама-Штернегг), а значительно меньшую величину, не более 30–35 %, т. е. 5–7 млн. человек [89] Урланис В. Ц . Рост населения Европы (опыт исчисления). М., 1941, с. 126–127, 130. .