Борис Поршнев - Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

В годы, когда Тридцатилетняя война заканчивалась, Грифиус в одном из своих драматических произведений дал сильную реалистическую картину военщины. Основой его творчества становится теперь стремление к нездешнему покою, к смерти, ибо в основе всего земного лежат горе и ужас. В одном из сонетов он говорит: «Я не прожил без боязливого чувства ни одного дня». Эти слова лучше всего резюмируют идейное и психологическое наследие Тридцатилетней войны для Германии. В них еще звучит протест, хотя и бессильный. Но в 60-х годах последние отголоски протеста стихают в духовной жизни Германии, в ней безраздельно воцаряются трусость и угодничество перед сильными.

Что же касается массовой народной психики, то в ней с чертами старого, строптивого немецкого крестьянина, поскольку они еще сохранились после 1525 г., было навсегда покончено к исходу Тридцатилетней войны. Новое поколение, «не прожившее и дня без боязливого чувства», представляло наконец тот человеческий материал, который можно было подвести под ярмо порабощения, не опасаясь протеста.

Во время и после Тридцатилетней войны социально-политический строй Германии быстро завершил свою эволюцию: препятствовавшая ему плотина была устранена. Мелкий княжеский деспотизм и его двойник — деспотизм крепостника-помещика — сковали «подданного» неусыпным надзором, обрушивавшим на него кнут и палку за малейший зачаток неповиновения. В Восточной Германии экономические условия благоприятствовали крепостничеству, в Западной — дело ограничилось мелкокняжеским самодержавием, но политическая сторона в обоих случаях тождественна. Крупное княжество не могло бы осуществлять этого персонального и мелочного террора, поэтому такие относительно большие государства, как Австрийское и Бранденбургско-Прусское, уцелели только в Восточной Германии — именно потому, что там основная часть полицейских забот была снята с государственного аппарата помещиками-крепостниками. Оплот против революции, оплот даже более надежный, чем централизованный национальный абсолютизм, был в конце концов создан, вернее — завершен, ибо этот нижний этаж политического строя развивался вместе с эволюцией Империи.

Но если таким образом реальная государственная власть окончательно распылилась и опустилась вниз, на самое дно, то естественно, что в этом втором издании средневековья не осталось места и для буржуазии как национального класса, как общественной силы. На эту судьбу немецкие бюргеры сами обрекли себя своей капитуляцией 1525 г. Если в самом начале Тридцатилетней войны они еще как-то пришли в движение в ряде городов Германии, то затем уже окончательно замерли, словно парализованные. Они безропотно, с немым ужасом, давали себя истязать, убивать, грабить куражившейся в городах военщине, не оказав даже подобия того сопротивления, на какое оказались во многих местах способны крестьяне. Тем более не могло сыграть бюргерство роли объединителя, идейного и политического вождя этого разрозненного и стихийного народного сопротивления интервентам и карателям. Оно вообще не сыграло никакой роли в классовой борьбе эпохи Тридцатилетней войны, или, вернее, оно в этом последнем акте национальной трагедии Германии вполне выдержало ту роль, которую избрало к концу первого акта, т. е. в 1525 г. По словам Энгельса, «в Германии мещанство — это плод потерпевшей поражение революции, результат прерванного и обращенного вспять развития; благодаря Тридцатилетней войне и последовавшему за ней периоду оно приобрело свои особые, резко выраженные характерные черты: трусость, ограниченность, беспомощность и неспособность к какой бы то ни было инициативе, между тем как почти все другие крупные народы переживали как раз в это время быстрый подъем» [112] Маркс К . и Энгельс Ф . Соч., т. 37, с. 351–352. . Иначе говоря, Тридцатилетняя война довершила превращение немецкого бюргерства в провинциальное, обывательское мещанство, так же как она довершила превращение немецких крестьян в крепостных холопов. Вместе с тем она довершила и экономический регресс Германии: «повсеместное восстановление крепостного права явилось одной из причин, помешавших развитию промышленности Германии в XVII и XVIII веках» [113] Маркс К . и Энгельс Ф . Соч., т. 35, с. 105. .

Сказанным мы уже в сущности предвосхитили финал 30-летней всеевропейской войны, как борьбы разных политических систем. Империя, как политическая система, не была разгромлена и уничтожена. Напротив, она обрела на территории Германии наиболее адекватную для себя социальную и политическую базу, как бы завершила свою внутреннюю эволюцию, реализовав полностью здесь, в Германии, то, что ждало бы и всю Европу в случае торжества габсбургско-католического универсализма.

Итак, мы уже знаем, что Тридцатилетняя война завершится половинчатым результатом. Но нам еще предстоит узнать, каким образом ход международной борьбы приведет в конце концов к такому финалу.

Как говорилось выше, немецкая шовинистическая историография попыталась создать и закрепить миф, будто не габсбургская феодально-католическая реакция стремилась «затопить» Европу, а Европа, испугавшись возможного внутреннего укрепления императорской власти, «затопила» Германию. Разумеется, указанные догмы не обладали никогда монопольным положением в исторической литературе. Шила в мешке не утаишь — габсбургские устремления к мировой империи были слишком явственно выражены. Но в распоряжении историка есть тысячи нюансов, чтобы показать то или иное явление на переднем или, напротив, на заднем плане. Большинство немецких историков старались затушевать эти габсбургские стремления, но и среди немецких историков одно течение в XIX в. сочло полезным показать их в полном свете. Это — прусская историческая школа, видевшая одну из своих главных задач в восхвалении политики прусских Гогенцоллернов и посрамлении политики австрийских Габсбургов. Так, историки этой школы в своих общих трудах [114] См., например, Droysen J. G . Geschichte der preussischen Politik, Bd. 1–5. Berlin, 1855–1886. и в сочинениях, относящихся специально к истории Тридцатилетней войны [115] Droysen G . Das Zeitalter des Dreissigjahrigen Krieges. Berlin, 1888. Другие его сочинения см. ниже. , на большом материале показали, что именно безрассудный империализм Габсбургов навлек на Германию бедствия Тридцатилетней войны и обрек ее на два столетия упадка. Мы можем смело отбросить извлекаемую отсюда мораль, будто подлинные национальный интересы Германии олицетворялись враждебной Габсбургам политикой бранденбургских курфюрстов, но опереться на неоспоримые факты, характеризующие габсбургскую агрессию, собранные авторами этой школы. Что касается ненемецких историков, писавших о Тридцатилетней войне, то некоторые из них поддались немецкой концепции, в особенности во Франции, — по причинам, которые нам станут ясны, если мы познакомимся с французской политикой в Отношении Империи во время вестфальских мирных переговоров [116] См. Поршнев Б. Ф . Франция, Английская революция и европейская политика в середине XVII в. М., 1970, с. 76–105. . Однако большинство историков, особенно представители тех национальностей, историческая судьба которых не связана столь тесно с Тридцатилетней войной, в частности английские историки, непредвзятым взглядом легко обнаруживали правду и видели в Тридцатилетней войне не незаслуженное наказание немцев за естественное желание национально-политического единства, а отпор, данный передовыми европейскими государствами реакционнейшей габсбургско-католической экспансии [117] Wedgwood С. V. The Thirty Years War. New Haven, 1939; Steinberg S. H. The Thirty Years War and the Conflict for European Hegemony. 1600–1660. London, 1966. . Рассмотрим только один пример — превосходное резюме смысла Тридцатилетней войны, которое мы находим у английского историка Брайса. Император Фердинанд II, пишет он, по своим личным качествам вполне подходил для выпавшей на него исторической роли. «Габсбургский дом не мог выставить более неспособного и более непопулярного вождя в своей второй попытке превратить Германскую империю в австрийскую военную монархию. Одно время казалось, что он так же близок к осуществлению этого проекта, как был близок к этому Карл Пятый. Заключив союз с Испанией, имея на своей стороне католиков Германии… Фердинанд предполагал не больше и не меньше, как ввести Империю в ее старые границы и возвратить своей короне полную прерогативу по отношению ко всем ее вассалам. На Данию и Голландию предполагалось напасть с моря и с суши; Италия должна была быть отвоевана с помощью Испании… Валленштейн был уже почти господином Северной Германии, когда успешное сопротивление Штральзунда решительно повернуло колеблющееся счастье войны. Вскоре после этого (1630 г.) Густав-Адольф переплыл через Балтийское море и спас Европу от грозившего ей царства иезуитов» [118] Брайс Дж. Священная Римская империя. М., 1891, с. 268–269. .