Борис Поршнев - Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

В то же время это было демонстрацией по отношению к полякам. Она произвела должное впечатление. Московский салют вызвал большое беспокойство в Речи Посполитой к величайшему удовольствию шведов. Наблюдавший за польскими делами из Риги и Дерпта шведский губернатор Иоганн Шютте сообщал об этом в ряде писем — пфальцграфу Иоганну-Казимиру от 9 декабря, Жаку Русселю от 16 декабря 1631 г. и др. [455]

Задолго до того, как Густав-Адольф получил положительный ответ русского правительства на свои предложения, он получил ответ по тому же вопросу от канцлера Акселя Оксеншерны. Одновременно с отправкой этих предложений в Россию, 29 августа 1631 г., т. е. еще до Брейтенфельдской битвы, Густав-Адольф изложил их и весь свой план в письме к канцлеру с просьбой дать совет, как дипломатичнее и эффективнее осуществить этот план — поставить Речь Посполитую перед войной на два фронта, «дабы поляки не. могли напасть на нас в то время, как мы особенно заняты этой немецкой войной и дабы они не могли передохнуть за время перемирия [со Швецией]» [456]. Оксеншерна не торопился с ответом и написал Густаву-Адольфу требуемое рассуждение только 13 октября. При всей внешней корректности к замыслам короля, он, по существу, выразил отрицательное отношение к ним. Окончательное обсуждение этого вопроса он предложил отложить до встречи с королем. Оксеншерна, как мы знаем, держался совершенно другого взгляда на вопросы восточноевропейской политики Швеции. Правда, из донесений Мёллера он знал о хорошем отношении московского правительства, особенно патриарха Филарета Никитича, к Густаву-Адольфу и Швеции [457]. Но он не хотел союза с Россией, не веря в его надежность и прочность. Вернее, он и большинство Государственного совета хотели лишь такого союза, при котором Швеция имела бы все выгоды, ничего не давая взамен и ничем не связывая себя. План нападения на Речь Посполитую с двух фронтов означал, что в случае неудач нанятой на русские деньги армии, действующей со стороны Германии, шведам придется оказывать ей поддержку; поэтому Оксеншерна был против предложений о найме русскими этой армии [458]. Он считал, что «немецкая война», сопряженная с огромными экономическими трудностями, требует концентрации всех сил Швеции, к тому же Швеция должна создать могущественный флот, который был бы хозяином на всем Балтийском море [459].

Конечно, Оксеншерна видел опасность, грозившую шведской армии в Германии со стороны Речи Посполитой. В июле 1631 г. он писал Густаву-Адольфу о тайных сношениях Варшавы с Веной, направленных против Швеции и грозящих срывом польско-шведского перемирия [460]. Но канцлер полагал, что два фактора смогут удержать поляков от нарушения перемирия. С одной стороны, они не решатся на такой шаг, пока Густав-Адольф одерживает победы в Германии; лишь в случае каких-либо его неуспехов они могут стать опасными для Швеции. В доказательство Оксеншерна сообщает королю, что за несколько дней до Брейтенфельдской битвы в Варшаву пришло ложное известие о поражении шведов, и сразу же Сигизмунд III дал приказ воеводам о военных приготовлениях, — известие же о победе шведов вызвало огорчение, ибо рухнула надежда на легкое отвоевание у них Пруссии и Лифляндии, и часть польских вельмож тут же стала требовать заключения постоянного мира со Швецией во что бы то ни стало [461]. С другой стороны, по мнению Оксеншерны, поляки не нарушат перемирия со Швецией, пока Россия грозит им войной и пока эта война будет продолжаться, но для этого вовсе не требуется шведского вмешательства. Напротив, осуществление плана Густава-Адольфа либо неминуемо втянуло бы его, по мнению Оксеншерны, в русско-польскую войну, либо поссорило с русскими, если б он этого не сделал. Поэтому Оксеншерна считал, что русских Швеция должна всячески побуждать к разрыву их перемирия с Речью Посполитой, но сама Швеция должна строго соблюдать свое перемирие с нею [462].

Соответственно Оксеншерна выдвигал на первый план понятие «чести» в отношениях с Речью Посполитой и вывод о «бесчестности» военного союза с Москвой [463]. Вместе с тем он оказывал давление на Густава-Адольфа затяжной дискуссией по поводу внутреннего и международного положения Речи Посполитой и пассивным противодействием его претензиям на польскую корону. Так, он вплоть до конца сентября 1631 г. заверял Густава-Адольфа, что в Речи Посполитой не видно признаков подготовки к войне, т. е. что Речь Посполитая стремится избежать войны и ищет мира с русскими; только 29 сентября 1631 г. он впервые сообщает королю, что поляки вынуждены начать военные приготовления [464]. Одновременно он всячески подчеркивает, что шансы королевича Владислава на польскую корону возрастают, а шансы Густава-Адольфа, напротив, невелики. Он отлично знал, что Густав-Адольф рассчитывал не на избрание, а на то, чтобы вызвать междоусобия в Речи Посполитой, мало того, чтобы подтолкнуть Московское государство к скорейшему выступлению и оккупации западнорусских, белорусских и украинских земель, наконец, чтобы получить самому повод для разрыва перемирия с Речью Посполитой и вторжения в нее. В противовес «осторожности», рекомендуемой канцлером в вопросе о польском престолонаследии, Густав-Адольф считал, что тут нечего церемониться, ибо нечего терять, а выиграть можно все. Аксель Оксеншерна, хотя и принужденный соглашаться с королем на словах, на деле не сочувствовал и противодействовал всему замыслу [465].

Противодействие канцлера выражалось прежде всего в оттяжке решения вопроса о создании на русские деньги армии в Германии. Суть его ответа от 13 октября 1631 г. на запрос Густава-Адольфа состояла в том, что проект надо отложить, не идя пока на риск, связанный с предложением, сделанным королем Москве, а к обсуждению проекта вернуться позже.

Такая позиция канцлера как раз и дает основание подозревать, что не без его участия предложения, посланные Густавом-Адольфом в Москву, задержались в пути на три месяца и достигли Москвы лишь в декабре. В самом деле, практически ближайшая задача канцлера, вытекавшая из его позиции, состояла в том, чтобы русско-шведский проект не реализовался немедленно, осенью 1631 г., и тем самым дело было бы перенесено на весну или лето 1632 г. Если бы послания Густава-Адольфа через Мониера и Мёллера были немедленно доставлены русскому правительству, то уже в конце сентября или в октябре мог быть отправлен обратно положительный ответ, тем самым союзное соглашение было бы фактически заключено и, следовательно, Россия могла бы начать военные действия на восточных границах Речи Посполитой, приковав Густава-Адольфа к ее западным границам. Заверяя Густава-Адольфа, с одной стороны, что Речь Пос-политая даже еще не готовится к войне с Московским государством и, значит, информирована об отсутствии приготовлений Московского государства, канцлер, возможно, с другой стороны, принял косвенные меры, чтобы предотвратить начало военных действий в 1631 г. со стороны Московского государства. Ведь Мониер из Германии был направлен не в Москву, а в Стокгольм, где Государственный совет заслушал его отчет только 23 сентября. Государственный совет не мог отменить инструкций короля, но Мониер после отчета уже не поехал лично в Москву, а должен был под предлогом болезни передать поручение в письменной форме. Мониер подписал эти письма на имя царя Михаила Федоровича и патриарха в Стокгольме 28 сентября, однако шведский гонец с этими письмами и с аналогичной инструкцией Густава-Адольфа Мёллеру прибыл в Россию лишь спустя два с лишним месяца. Ясно, что отправка была искусственно задержана. Чтобы Мониер не мог воспрепятствовать такой задержке, он был почетно удален из Стокгольма: 24 октября 1631 г. он был назначен губернатором Грипсхольма [466].