Борис Поршнев - Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Наибольшей проверкой твердости взятого русским правительством курса на союз со Швецией послужили, конечно, его отношения с Речью Посполитой за время этого ожидания.

Хотя глубокие территориальные противоречия были налицо у Московского государства и со Швецией, и с Речью Посполитой (особенно после польско-шведской интервенции начала XVII в.), главной его внешнеполитической задачей в то время было воссоединение с основными русскими землями отторгнутых от них западных русских земель, Украины и Белоруссии. Лишь после того, как эта задача, хотя бы и неполно, была выполнена (в царствование Алексея Михайловича), Русское государство обратилось (при Петре I) к борьбе за возвращение Прибалтики. Объективное историческое положение делало в то время невозможным какие бы то ни было мирные добрососедские отношения с Речью Посполитой, многонациональным государством, державшимся ца угнетении польскими феодалами русских, украинцев и белорусов, и, следовательно, требовало до достижения указанной цели отстранения на задний план противоречий со Швецией и тесного союза с ней. Филарет Никитич твердо проводил этот внешнеполитический курс. Со стороны Речи Посполитой делались многочисленные активные попытки расколоть русско-шведский союз. Делались попытки сближения то со Швецией, то с Московским государством. Еще в начале апреля 1631 г. в Москву был допущен с неизвестной нам миссией «литовский гонец» Адам Орлик [497]. Но уже после получения военных предложений Густава-Адольфа и их принятия (апрель — май 1631 г.) все попытки дипломатических сношений со стороны Речи Посполитой самым решительным образом отклонялись Москвой.

Особенно характерен эпизод с недопущением в пределы Московского государства посла, прибывшего через Польшу в Дорогобуж в марте 1632 г. от императора Фердинанда II для посредничества между Речью Посполитой и Московским государством и ради того, чтобы добиться отказа Московского государства от помощи Густаву-Адольфу в его войне против императора [498]. Русским послам к Густаву-Адольфу приказано было впоследствии разъяснять ему, что этот посол не был допущен, так как прибыл на границу в сопровождении польско-литовских дворян и прислан-де был «общим умышленьем цесаря Фердинанда и польского короля Сигизмунда». Хотя тут далее и признается, что посол был действительно от императора (а не подставным лицом от Речи Посполитой, как сначала в Москве думали), все же, даже если б это было точно известно, царь и патриарх пропустить его в Москву не велели бы: «для того, что цесарь тебе, другу нашему, неприятель, — и нам с ним какая ссылка?» Царь и патриарх, «подкрепляющий со шведским королевским величеством вечную дружбу и любовь, велели тому цесареву послу отказать, — для того, что цесарь римский [император] королевскому величеству недруг, а тот посол, цесаревым и польского короля наученьем, хотел быть на Москве обманом», чтобы проведать, каковы союз и сношения у царя и патриарха со шведским королем и чтобы «всякое дурное делать», «многую смуту учинить» [499].

15 июля 1632 г. к «Поляновской заставе» прибыл польский посланник Мартын Кошица со свитой, от имени архиепископа Гнезненского и панов-рады. Ему тоже было отвечено отказом в пропуске в Москву и исчислением «неправд» Речи Поснолитой перед Россией [500].

В то же время русское правительство полностью и активно поддерживало политику Густава-Адольфа в отношении Речи Посполитой. Это выражалось, в частности, в сношениях с Жаком Русселем, который официально подписывал свои послания в Москву как «посол его величества [короля шведского] к полякам». Из своей штаб-квартиры, находившейся то в Дерпте, то в Риге, Руссель в самом деле энергично действовал в Речи Посполитой — направлял к политическим деятелям и принимал от них гонцов и уполномоченных лиц, распространял печатные прокламации в пользу кандидатуры Густава-Адольф а на польский престол, действовал и тайно и явно, и подкупом и разжиганием духа воинствующего протестантизма среди польско-литовских магнатов и шляхты [501]. Обо всех своих важнейших действиях в Речи Посполитой, как и о сведениях, притекавших к нему оттуда, он считал нужным информировать русское правительство.

Так, 22 июня 1631 г. он направил из Риги в Москву двух своих людей из числа тех многочисленных агентов и сотрудников, которых он удивительно умел привлекать чем-то к себе и которыми всегда был окружен в избытке. На этот раз это были два француза — рьяные кальвинисты капитан Пьер л'Адмираль и прапорщик Жак де Грев [502]. Их миссия в исторической литературе ассоциируется только с проездом через Россию к запорожским казакам с неудачным призывом выступить на стороне Густава-Адольфа. Но в действительности они имели и обширные поручения от Русселя в Москву. Обращает на себя внимание в документах этого столбца то, что вся миссия выступает как дело, наперед согласованное и обсужденное в Москве. Сопроводительная верительная грамота к царю и патриарху, которой Руссель снабдил л'Адмираля и де Грева, рекомендует их как лиц, посылаемых «согласно изволению вашего ц. в., согласно моему слову и согласно утвержденному желанию моему… стоять за благо и распространение царства вашего». И в то же время их миссия — лишнее подтверждение того, что Густав-Адольф «имеет единое сердце с вами, великими государями, обо всех иезуитских и польских делах» [503]. Обращает на себя внимание также и то, что Руссель (не только в данном случае, а и во всей переписке с Москвой после первого приезда) постоянно пользуется условными выражениями, бесспорно согласованными как в Москве, так и с Густавом-Адольф ом, для обозначения и разграничения двух разных, хотя и взаимосвязанных задач русско-шведского союза: «вышнее дело» и «ближнее дело». На расшифровке и анализе кода «вышнее дело» мы остановимся ниже; что касается менее законспирированного «ближнего дела», то и контекст, и прямые комментарии не оставляют сомнения, что этот код означал «воинское соединение против общего недруга — польского короля» [504].

Руссель утверждает в своей инструкции, данной л'Адмиралю и де Греву, что только военные успехи Густава-Адольфа в Германии сорвали планы совместного вторжения императора Фердинанда II и польского короля Сигизмунда III в Московское государство одновременно через Псков и Смоленск. Чтобы конкретно показать, какие ужасы ждали бы при этом население Московского государства, «в тысячу раз злейшие, чем от татар», Руссель ярко описывает картину разграбления и разрушения имперскими войсками города Магдебурга (который стоял «за земную повольность, и за веру евангелистическую, и за государя моего короля»). Враги уже «в ваше царство вошли бы, коли бы не помешало им одоленье [победы], что бог подаровал государю моему королю». «Многие чудные победы» Густава-Адольфа «над общими недругами» «опрокинули и разорили» умысел императора и польского короля против Московского государства. «Потому ваше величество узнает, что государь мой король со своим войском — передняя ваша стена, и что он бьется с тем же войском как передовой полк за Русское царство». А следовательно, узнав, какие «великие силы» у шведского короля, по его победам, царь и патриарх помолятся за успех его оружия, постараются ему помогать и еще сильнее «учнут вожделети того договора про тайное и ближнее соединение, об котором я говаривал с вашими величествами». Важно быть готовым одолеть врага в первом же столкновении. Царь должен быть настороже всякий час и не дать захватить себя врасплох [505].