Курт Керам - Узкое ущелье и Чёрная гора

Далее Винклер сообщает: «Именно у меня чтение этого документа должно было вызвать своеобразные чувства. Восемнадцать лет прошло с тех пор, как я в музее в Булаке ознакомился с письмом царю Арцавы из Эль-Амарны и в Берлине изучил язык митанни. Исследуя факты, открытые благодаря находке в Эль-Амарне, я тогда высказал предположение, что договор с Рамсесом также, по-видимому, первоначально мог быть составлен в клинописи. И теперь я держал в руках одно из писем, написанных по этому поводу, в прекрасной клинописи и на хорошем вавилонском языке!»

Было необходимо произвести в следующем году еще более обширные и более тщательно подготовленные раскопки. Ибо уже в этом, 1906 году Винклер пришел к убеждению, что обнаружил в своих раскопках не прост, один из многих хеттских городов, но что он находится на территории древней столицы империи хеттов.

Здесь было слишком много документов государственного значения — разве не хранился обычно государственный архив в резиденции царя? И разве резиденция царя не являлась, как правило, в то же время столицей страны? Но как назывался этот город? Известна часто встречавшаяся древневосточная особенность — название столицы совпадало с названием страны. По-видимому, можно было — и Винклер сделай это — из названия «страна Хатти» вывести название «столица Хатти».

Винклер был прав.

Если мы теперь считаем, что этот город, могуществом равный некоторое время Вавилону и Фивам, назывался Хаттусас, то это лишь новое толкование основанное на более совершенных филологически знаниях.

Винклеру действительно удалось с первых же шагов обнаружить сердце и мозг Хеттского царства. Запись сделанная им в 1907 году, выражает его уверенность в том, «что вновь открытый архив на долгое время даст работу не одному ученому».

Он сам продолжал раскопки, которые в следующем году оказались еще плодотворнее, чем в первом, — при неблагоприятных условиях. И по сей день в Богазкёе успешно ведутся раскопки. Не удивительно, что Винклер отныне чувствовал себя тесно связанным с Богазкёем.

Однако в XX веке археологические исследования перестали быть делом только энтузиазма. Давно прошли промена раскопок, проводившихся искателями приключений (Лайард, который отправился в путь в 1845 году, имея в кармане шестьдесят английских фунтов, и открыл Ниневию, Бельцони, который начиная с 1817 года вскрывал царские гробницы).

Чтобы продолжать раскопки, Винклеру необходимо ныло достать деньги. Он вынужден был обратиться за помощью к коллегам с классического факультета к которым он как панвавилонист питал неприязнь. Директором Германского археологического института в Берлине был в то время Отто Пухштейн, прямая противоположность Винклеру, человек светский, джентльмен среди немецких археологов, при этом выдающийся ученый. По-видимому, ему было не чуждо чувство юмора, ибо, выслушав планы Винклера, он, хотя и выразил сожаление, что институт не в состоянии на собственные средства организовать такую экспедицию (в важности которой он ни минуты, не сомневался), но одновременно изъявил готовность заинтересовать этим вопросом знакомого ему мецената. Однако он выдвинул условие, чтобы Винклер сам вел переговоры с меценатом по решающему денежному вопросу. Достопримечательная встреча состоялась незамедлительно. И вот встретились страстный антисемит Винклер и еврейский банкир Джеймс Симон. Сведениями об этих кратких переговорах мы обязаны Людвигу Куртиусу, хотя он при них не присутствовал и не называет источника информации.

«Джеймс Симон спросил его, какая сумма нужна для продолжения раскопок. Винклер ответил: три тысячи марок. В ответ Джеймс Симон вытащил из кармана чековую книжку, выписал чек и с улыбкой протянул просителю.

Для своего участия в экспедиции Пухштейн получил ту же сумму из личного фонда кайзера».

Пухштейн по праву, с одной стороны, за свою помощь, с другой — в интересах археологии в целом, поставил условием, чтобы работы в Богазкёе распространились также и на архитектуру. Это было вполне законное желание. Еще со времен Тексье было известно, что Богазкёй — сооружение городского типа с развалинами храмов и руинами крепостей. Никто не отрицал важности дальнейшего исследования надписей, но что и изучение архитектуры не менее важно, было очевидно для каждого, кто не был таким фанатично односторонним искателем древних надписей, как Винклер.

Винклер согласился с предложениями Пухштейна, но эта договоренность имела весьма неблагоприятные последствия.

Экспедиция 1907 года, как и предыдущая, началась в конаке Циа Бея, на этот раз праздничным обедом в селамлике, большой комнате, стены которой были обтянуты шелком. Чужеземцы опустились на драгоценные ковры между хозяином и имамом (священником и судьёй) — единственным гостем из числа местных жителей. Появились мальчики, омыли им руки и обрызгали благовонными эссенциями. Были поданы лакомства и лимонад. Затем слуги вкатили в столовую двухметровый медный поднос, уставленный деликатесами. И Куртиус, присутствовавший теперь в качестве ассистента, писал: «Поднос был покрыт изречениями из Корана на куфском языке XV столетия».

Гости взялись за ложки (ножей и вилок не было) и начали есть первое блюдо — молочный суп. Но предоставим слово Куртиусу: «Длина меню испугала нас. Закон восточного гостеприимства обязывает гостей есть очень много. При этом не помогают никакие увертки и а скромности или ссылки на желудочное заболевание. Бей собственноручно накладывал кушанья своим гостям. После первой пробы все блюда показались вкусными.

Однако применение большого количества жира, смесь незнакомых нам пряностей, нагроможденные на наших тарелках кушания, а главное, еда голыми руками, принятая еще за столом Людовика XIV в Версале, доставили нам большие неприятности. Напоследок был подан уставленный во весь рост на огромном блюде зажаренный на вертеле баран из разводимой в тех краях породы курдючных овец. Кто бы мог описать мой ужас, когда Бей правой рукой вырвал огромный кусок сала у хвоста животного и в знак особого расположения положил на мою тарелку.

Рядом с Беем стоял повар, который должен был пробовать каждое появляющееся на столе блюдо, чтобы мы не опасались отравления. Пока мы обедали, за стулом Бея, не смея произнести ни слова, смиренно и униженно стояла группа человек в двенадцать — его родственники мужского пола и низшее духовенство, — которых должны были угощать после нас, гак же как гостей, но гостей низшего ранга.