Александр Мещеряков - Книга японских символов. Книга японских обыкновений

Кто ни разу не умер,
ни разу не жил.

Никакого мяса —
только кости и кровь,
только гора и вода.
Пусть города
вздымаются плотью
и дымится в котлах жратва,
только дымка туманит глаза.
Хотел стать камнем —
превратился в слова.

И так здесь было почти всегда
(т. е. последние тысяч эдак пятнадцать лет,
протянувшихся с последнего оледенения):
сентябрьская жара, которую здесь радостно
именуют остаточной, под аккомпанемент цикад
и свирепеющего дождя, пятнающего склон
красным, рыжим и желтым,
смывающего дома, стариков под откос.
Карабкаюсь по корням и камням.
Это не облака. Это туман стелется по глазам.

Полуденный обет молчания.
Лишь беглые тени стрекоз
на земле, насиженной
людьми и богами,
выдают, что ты жив.

Северная привычка — напялить
валенки, шапку-ушанку, пальто.
Словом, идти гулять. В наших
широтах вся жизнь — гульба. Оттого
и в этих киотосских проулках —
никого, на ком остановится
взыскующий праздности взгляд.
Никого, кроме редких собак,
склоняющих поводыря
к внеплановой вязке,
но получающих только
потоки шампуня в заплаканное лицо.
В общем, нам повезло —
как с климатом, так и с
национальным характером.
Выходя на простор, проверь
крепость пуговиц, не забудь
варежки и расположение звезд.

Перебравшись за Японское море,
не узнаешь земли:
в шесть пополудни уже ни зги,
сколько ни топай ногами,
ни единой плоскости не найти,
за исключением доброжелательных лиц,
подающих безмолвный знак —
у нас здесь свои замесы,
лучше уйди.

Перебравшись за море,
не узнаешь себя:
вымыт, выбрит, богат и трезв.
Не шарахаешься от тени и фонаря,
когтя зарплату, железно уверен —
жизнь прошла зря.

Надышавшись испареньями Великого Тихого,
дочь моя предпочитает
японский говор.
Это значит,
что жизнь моя
далеко зашла
за пределы земного.
Что ни шьет мне портной,
все не впору.
Материк подо мною
на звезды несет.

В этой стране, если хочешь болтать,
лопочи по-японски. Даже растения
здесь любят в скобках добавить —
Japonica. Даже выкройка листьев
у дуба здесь сработана так, что
приходится выбросить мысли
о слиянии в будущем всех рек
и народов. Ибо прошлое надвигается
неумолимей. Не говоря уже
о чем-нибудь более одномоментном —
вроде узких глаз, посаженных
для всматривания в себя.
Что поделаешь — острова…
За улыбкой девчушки — тоска
по залитым океанским рассолом
сухопутным мостам.

Вырубая ступени,
поднимаешься в гору.
Одышка на круче.
Взглянешь вниз,
и дух замирает.
Старость.
Назад не вернуться.
Падает, падает
сливовый цвет.

Храм летит — ежедневное
воспарение балок и досок.
Серебрится песок, намытый
Кроносом. Знаю: у первостроителя
были глаза бомжа,
намозоленные морозом и солнцем.
Крепок чай с Восточной горы —
шумит голова верхушками сосен.

Здешние кобеля не отзываются
на кличку «Бля!». Это — верный
симптом, что годы труда
не проходят зря, и счет в банке
оттягивает карман. Иногда
кажется, что события типа «Пли!»
уже отгремели. Бегущая
волна вишневого цвета — ах! —
покрывает архипелаг. Под сошедшей
пеной открываются города
с их парламентами, кладбищами,
солдатней и прочими
атрибутами подзабытого эпилога.

Невиданные цветы, вроде магнолии,
бьют свои чашки о землю.
Впрочем, речка местной весной весьма
мелка, ибо этой воде
агрегатное состояние снега
неведомо. Нужно дождаться
дождя. Еще раз впрочем, аборигены
плюют на это дело с моста.
Подлезая под сакуру, восполняют
сухость русла умеренным градусом.
Еще раз впрочем, настроение
их весьма приподнято, словно
бьющий наотмашь флаг
в огромной стране,
где кончается пост
перед вскрытием льда.

Море рябит, лужи побеждены,
Речки слишком быстры.
То есть Нарциссу не произрасти,
ибо окна здесь слишком чисты,
а твои мешки под глазами
налиты горечью пива и чая.
В зеркалах — впечатаны души
предков, в том числе и твоих.
Их глаза все добрее
с приближением смерти.

Когда горят на горе японские клены,
сама собою бледнеет кожа белого человека.
Сколько б ни прожил — не позабудь,
что все рукотворное — только слепок
с прижизненной маски
раскаленной растительной массы,
раздуваемый местным Бореем.