Уильям Дюрант - Жизнь Греции. История цивилизации

«Лягушки» (405) возобновляют атаку несмотря на смерть Еврипида. Бог драмы Дионис недоволен здравствующими афинскими драматургами и спускается в Аид, чтобы вывести Еврипида. Переправляясь в нижний мир на лодке, он слышит приветствующих его лягушек, которые выквакивают хоровую партию, еще долго бывшую на устах молодых афинян. Аристофан весело потешается над путешествием Диониса и дерзко пародирует Элевсинские мистерии. Прибыв в Аид, бог видит, что Еврипид пытается сбросить Эсхила с драматургического престола. Эсхил обвиняет Еврипида в распространении скептицизма и опасной казуистики, в растлении нравов афинских женщин и молодежи; благовоспитанные дамы, говорит он, скорее погибнут от стыда, чем станут выслушивать непристойности Еврипида. Вносятся весы, каждый поэт бросает на их чаши строчки из своих трагедий; одна могучая фраза Эсхила (здесь сатира не щадит и старшего поэта) увесистее двенадцати Еврипидовых. Наконец, Эсхил предлагает младшему драматургу сесть на чашу вместе с женой, детьми и пожитками, обещая сыскать двустишие, которое перевесит их всех. В конце комедии великий скептик проигрывает состязание, и Эсхил с победой выводится в Афины [1609]. Это древнейшее произведение в жанре литературной критики судьи наградили первым призом; оно так понравилось публике, что несколько дней спустя было сыграно снова.

В посредственной пьесе под названием «Женщины в народном собрании» ( Ecclesiazousai, 393) Аристофан обратил свои насмешки против радикального движения в целом. Афинянки наряжаются мужчинами, заполняют собрание, голосуют против своих мужей, братьев и сыновей и избирают правителями государства самих себя. Их предводительница, пламенная суфражистка Праксагора, называет своих товарок дурами, раз они позволяют начальствовать над собой таким болванам, как мужчины, и предлагает поровну разделить все богатство между гражданами у не пачкая золотом рабов. Критика утопии приобретает более изящную форму в Аристофановом шедевре «Птицы» (414). Разочаровавшись в Афинах, два горожанина забираются в обиталище птиц, надеясь найти там идеальную жизнь. С помощью птиц между небом и землей они возводят утопический город Нефелококкигию, или Облако-Кукуевск. В хоровой партии, совершенством не уступающей творениям трагических поэтов, птицы обращаются к человечеству:

Птицы решают перекрыть всякое сообщение между людьми и богами; отныне тук жертв не будет доходить до небес; вскоре, говорят реформаторы, старые боги помрут с голоду, и в мире воцарятся птицы. Изобретаются новые боги по образу и подобию птиц, а те, что мыслятся в человеческом облике, оказываются низложены. Наконец, с Олимпа прибывает посольство, ищущее перемирия. Предводитель птиц соглашается взять в жены служанку Зевса, и пьеса завершается веселой свадьбой.

Аристофан — это не поддающаяся классификации смесь красоты, мудрости и грязи. Будучи в настроении, он способен писать лирические партии высшей пробы, которые практически невозможно перевести. Его диалоги — это сама жизнь; они даже стремительней, грубее и энергичнее, чем осмеливается быть жизнь. Вместе с Рабле, Шекспиром и Диккенсом он обязан своим очарованием бодрой жизненности своего стиля; персонажи Аристофана, подобно их персонажам, лучше передают облик и аромат эпохи, чем все произведения историков; кто не читал Аристофана, не знает афинян. Его сюжеты нелепы и скроены с почти импровизационной беззаботностью; иногда главная тема исчерпывается прежде, чем пьеса перевалила через середину, и оставшаяся ее часть хромает к финалу на костылях бурлеска. Его юмор обычно вульгарен; он переполнен треском и скрипом поверхностных каламбуров, растягивается в трагические длинноты и слишком часто «танцует» от пищеварения, размножения и испражнения. В «Ахарнянах» мы узнаем о персонаже, который непрерывно облегчается на протяжении восьми месяцев [1611]; в «Облаках» возвышенная философия смешана с основными видами отходов жизнедеятельности [1612]; на каждой второй странице драматург развлекает нас задницами, испусканием ветров, грудями, половыми железами, совокуплениями, педерастией, онанизмом; нет таких вещей, о которых бы он умалчивал [1613]. Он обвиняет своего старинного соперника Кратина в ночном недержании мочи [1614]. Аристофан — самый современный из древних поэтов, так как нет ничего более долговечного, чем непристойность. Подступив к нему после любого другого греческого автора — хуже того, после самого Еврипида, — мы не можем избавиться от ощущения, что он обескураживающе вульгарен, и нам трудно представить, что Еврипид и Аристофан доставляли наслаждение одним и тем же зрителям.

Будь мы добропорядочными консерваторами, мы переварили бы все это на том основании, что Аристофан нападает на все виды радикализма и преданно отстаивает любую древнюю доблесть и порок. Он — самый безнравственный из всех известных нам греческих авторов, но пытается искупить это, нападая на безнравственность. Он всегда на стороне богатых, но осуждает угодливость; он возводит на Еврипида — живого и мертвого — безжалостную ложь, но резко критикует бесчестность; он приписывает афинянкам невероятную грубость, но бранит Еврипида как их хулителя; он пародирует богов столь дерзко [1615], что в сравнении с благочестивым Сократом Аристофан предстает насмешником-атеистом — и в то же время он всей душой на стороне религии и обвиняет философов в развенчании богов. Однако чтобы высмеять могущественного Клеона и изобразить недостатки Демоса перед лицом самого демоса, нужна была настоящая отвага; нужна была настоящая проницательность, чтобы в дрейфе религии и морали от софистического скептицизма к эпикурействующему индивидуализму различить главную угрозу существованию Афин. Возможно, дела Афин шли бы лучше, если бы город усвоил некоторые советы своего комедиографа, умерил свой империализм, вовремя заключил мир со Спартой и под водительством аристократии смягчил бы сумятицу и испорченность послеперикловой демократии.

Аристофан потерпел неудачу потому, что не относился к своим рекомендациям настолько серьезно, чтобы соблюдать их самому. Избыток порнографии и хулы в его пьесах был отчасти ответствен за запрет высмеивать в комедии конкретных лиц; и хотя этот закон был вскоре отменен, Древняя Комедия политической сатиры отошла в небытие прежде, чем умер Аристофан (385), и уже в его поздних пьесах была вытеснена Средней Комедией нравов и любовных историй. Но вместе с экстравагантностью и резкостью греческий комический театр покинула и жизненная сила. Филемон и Менандр отблистали, умерли и забылись, тогда как Аристофан пережил все смены нравственных и литературных мод, чтобы прийти к нам с одиннадцатью из сорока двух своих пьес. Даже сегодня, несмотря на все трудности понимания и перевода, Аристофан по-прежнему жив; и — зажав нос — мы читаем его с воистину языческим удовольствием.