Уильям Дюрант - Жизнь Греции. История цивилизации

Вступление к «Книге Премудрости Иисуса, сына Сирахова» описывает ее как завершенный в 132 году до н. э. греческий перевод поучений, написанных на еврейском языке дедом переводчика, Иисусом, сыном Сираха. Иешуа бен Сирах был не только ученым, но и деловым человеком; попутешествовав по миру, он остепенился и превратил свой дом в школу, где и выступал со своими наставлениями в житейской мудрости [2246]. Он порицает богатых евреев, отступившихся от своей веры ради преуспеяния в языческом мире; он предостерегает юношей от куртизанок, которые поджидают их повсюду, и преподносит им Закон как по-прежнему лучшего проводника среди зол и ловушек мира. Но он не пуританин. В отличие от хасидов, он находил добрые слова для безвредного удовольствия и возражал мистикам, отвергавшим медицину на том основании, что все болезни, будучи ниспосланы Богом, могут быть исцелены только Им. Его книга изобилует остроумными речениями, самое знаменитое из которых примиряет дитя и розги. «По его мнению, количество порок, — говорит Ренан, — не должно поддаваться счету» [2247]. Это благородная книга, более мудрая и добрая, чем «Экклесиаст».

В двадцать четвертой ее главе мы читаем, что «Мудрость — первое творение Бога, созданное от начала мира». Здесь и в первой главе «Притч» мы находим первые еврейские формы учения о Логосе-Премудрости как о «демиурге», или творце-посреднике, которому Бог поручил устроение мира. Э>то гипостазирование Мудрости как олицетворенного разума становится доминирующей идеей еврейской теологии в последние века дохристианской эры. Наряду с ней все большее распространение получает концепция личного бессмертия. В «Книге Еноха», написанной, по-видимому, несколькими авторами в Палестине между 170 и 66 годом до н. э., надежда на небеса становится насущной необходимостью; без этой надежды невозможно долее сносить успех порочной силы и страдания благочестивого и верного народа; без нее жизнь и история казались скорее делом рук не Бога, но Сатаны. Придет Мессия, который установит Царство Небесное на земле и наградит праведных вечным блаженством после смерти.

В «Книге Даниила» ужас эпохи Антиоха IV заявляет о себе во весь голос. Около 166 года, когда преданность вере каралась смертью, а на отряд Маккавеев наступали все более сильные враги, один из хасидов решил, по всей видимости, разжечь храбрость в народе описанием страданий и пророчеств Даниила во времена Навуходоносора в Вавилоне. Копии этой книги евреи тайно передавали из рук в руки; ее выдавали за произведение пророка, который жил триста семьдесят лет назад, претерпел горшие испытания, чем любой еврей при Антиохе, вышел из них победителем и предсказал такой же триумф своему народу. И даже если праведные и верные сталкиваются с равнодушием судьбы в этом мире, их ждет награда на Последнем Суде, когда Господь призовет их на небеса нескончаемого блаженства и на веки вечные низвергнет их гонителей в преисподнюю.

В целом еврейские сочинения этого периода можно классифицировать как мистическую или художественную литературу, которая поучала, назидала и утешала. Для евреев прежних веков было достаточно самой жизни, и религия была не бегством от мира, но драматизацией нравственности с помощью поэзии веры; всемогущий и всевидящий Бог воздавал добродетели и карал порок в этом, земном существовании. Пленение поколебало эту веру, а восстановление храма способствовало ее возрождению; конец ей положила дубина Антиоха. Перед пессимизмом открылись широкие горизонты; в греческой литературе евреи обнаружили ярчайшие описания несправедливостей и трагедий жизни. В то же время ознакомление евреев с персидскими представлениями о небесах и преисподней, о борьбе добра со злом и о конечной победе добра уберегло их от философии отчаяния, и может статься, что идеи бессмертия, переданные Александрии Египтом, одушевлявшие таинства Греции, вдохнули в евреев греческого и римского периодов ту утешительную надежду, которая поддерживала их вопреки всем невзгодам иудейского храма и их государства. От евреев, как и от египтян, персов и греков, идея вечного воздаяния и вечной кары вольется в состав новой, более сильной веры и поможет ей одержать победу над расколотым миром.

Как и другие искусства, драма переживала в эту эпоху величайший количественный расцвет. Каждый город, почти каждое третьеразрядное поселение имели свой театр. Актеры, организованные лучше, чем когда-либо прежде, пользовались немалым спросом, получали высокие тонорары и смотрели на мораль своего времени с характерным для их сословия высокомерием. Драматурги продолжали сочинять трагедии, но то ли случайно, то ли благодаря хорошему вкусу традиция оросила их бальзамом забвения. Эллинистическим Афинам, как и нашим современникам, больше были по вкусу беспечные, легкомысленные, сентиментальные, счастливо оканчивающиеся истории Новой Комедии. От нее тоже сохранились только фрагменты, но некоторые ее обескураживающие образчики мы имеем в заемных драмах Плавта и Теренция, которые представляли собой перевод и обработку эллинистических комедий. Высокие интересы души и государства, которые волновали Аристофана, отставлены Новой Комедией в сторону как слишком опасные для шеи литератора; ее темой является обычно домашняя или частная жизнь и те окольные пути, которые ведут женщин к податливости, а мужчин — несмотря ни на что — к браку. Любовь начинает свою триумфальную карьеру госпожи подмостков; заламывая руки, сцену пересекают бессчетные девушки, добивающиеся в финале чести и супружества. Старинные фаллические костюмы и сальности забыты, но фабула неизменно вращается вокруг девственности главной героини, а добродетель играет здесь роль столь же незначительную, как и в современных газетах. Поскольку актеры выступали в масках, число которых было ограничено, комедиографы сплетали свои сюжеты интриги и ошибок вокруг нескольких стандартных персонажей, узнавание которых доставляло публике неизменную радость: жестокий отец, доброжелательный старик, блудный сын, наследница, по ошибке принимаемая за беднячку, хвастливый воин, сметливый раб, льстец, нахлебник, врач, жрец, философ, повар, гетера, сводня и сводник.

Законодателями комедии нравов в Афинах третьего века были Филемон и Менандр. От Филемона не сохранилось почти ничего, кроме отзвука его славы. Афиняне любили его больше, чем Менандра, и чаще его награждали; но Филемон довел до высокого совершенства искусство организации клаки. Потомки, задобрить которых ему не удалось, рассудили иначе и наградили победным венком прах Менандра. Этот афинский Конгрив был племянником плодовитого драматурга Алекс ид а из Фурий — ученика Феофраста и друга Эпикура; от него он узнал секреты драматургии, философии и спокойствия. Менандр почти осуществил идеал Аристотеля: он был статен и богат, созерцал жизнь безмятежным умом и относился к наслаждению, как подобает джентльмену. Любовником он был непостоянным и отплатил за преданность Гликере лишь тем, что обессмертил ее имя. Когда Птолемей I пригласил его в Александрию, он послал вместо себя Филемона, сказав: «У Филемона нет Гликеры»; Гликера, которой пришлось много выстрадать, возликовала, узнав, что ее предпочли царю [2248]. Нас уверяют, что после этого Менандр был ей верен до самой смерти: в возрасте пятидесяти двух лет он купался в Пирее и утонул, обессиленный судорогой (292) [2249].