Уильям Дюрант - Жизнь Греции. История цивилизации

Отвергнув религию, Эпикур приступает к ниспровержению метафизики. Мы не способны что-либо знать о сверхчувственном мире; разум должен ограничить себя рамками чувственного опыта и принимать ощущения как конечный критерий истины. Все те проблемы, о которых два тысячелетия спустя будут спорить Локк и Лейбниц, Эпикур разрешает одним предложением: если знание приходит к нам не через чувства, то откуда еще может оно взяться? И если не чувства выносят окончательное суждение о факте, то как можно искать такой критерий в разуме, содержание которого определяется чувствами?

Тем не менее чувства не дают нам верного знания о внешнем мире; они схватывают не саму объективную вещь, но только крохотные атомы, которые испускаются каждой частью ее поверхности и оставляют в наших органах чувств копии ее природы и формы. Если, таким образом, мы должны иметь теорию мира (что на самом деле вовсе не обязательно), лучше всего согласиться со взглядом Демокрита: не существует, не может быть познано и даже помыслено ничего, кроме тел и пространства, а все тела состоят из неделимых и неизменных атомов, которые не имеют цвета, температуры, звука, вкуса и запаха; эти качества порождены корпускулярным излучением объектов, направленным на наши органы чувств. Но атомы отличаются друг от друга размером, весом и формой, потому что только это допущение позволяет объяснить бесконечное разнообразие вещей. Эпикур хотел бы истолковать поведение атомов с помощью чисто механических принципов, но этика занимает его куда больше, чем космология, и он стремится сохранить свободу воли как источник нравственной ответственности и опору личности, поэтому он покидает Демокрита на полпути и предполагает, что атомам свойственна некая самопроизвольность: падая в пространстве, они немного отклоняются от перпендикулярной траектории и тем самым образуют сочетания, из которых создаются четыре элемента, а уж из них возникает все многообразие объективной картины мира [2390]. Число миров бесконечно, но разумный человек не станет интересоваться ими. Мы вправе предположить, что размеры солнца и луны примерно такие же, какими они кажутся, а затем можно посвятить все свое время изучению человека.

Человек целиком и полностью есть творение природы. Вероятно, жизнь появилась в результате самопроизвольного зарождения и эволюционировала без всякого замысла путем естественного отбора наиболее приспособленных форм [2391]. Дух — это лишь одна из разновидностей материи. Душа представляет собой тонкую материальную субстанцию, которая разлита по всему телу [2392]. Она может чувствовать или действовать только с помощью тела и умирает вместе с ним. Несмотря на все это, мы должны принять непосредственное свидетельство нашего сознания: воля свободна; в противном случае мы были бы бессмысленными марионетками на жизненной сцене. Лучше быть рабом у народных богов, чем у Судьбы философов [2393].

Однако подлинной задачей философии является не объяснение мира, ведь часть никогда не сможет объяснить целое; философия должна руководить нами в поиске счастья. «То, к чему мы стремимся, — это не набор систем и дутых мнений, но гораздо скорее жизнь, свободная от всяческого беспокойства» [2394]. Над входом в сад Эпикура была заманчивая надпись: «Гость, ты будешь здесь счастлив, потому что здесь счастье почитается высшим благом». Согласно этой философии, добродетель не является самодостаточной целью, она — необходимое средство для счастливой жизни [2395]. «Невозможно жить приятно, не живя разумно, достойно и справедливо; но нельзя жить разумно, достойно и справедливо, не живя приятно» [2396]. Наслаждение — благо, а боль — зло: только эти положения обладают философской достоверностью. Чувственные удовольствия сами по себе законны, и мудрость найдет место и для них; но поскольку они могут иметь дурные последствия, их нужно искать с той разборчивостью, какую может дать только разум.

«Поэтому когда мы говорим, что наслаждение есть конечная цель, то мы разумеем отнюдь не наслаждения распутства или чувственности — нет, мы разумеем свободу от страданий тела и от смятений души. Ибо не бесконечные попойки и праздники, не наслаждение мальчиками и женщинами или рыбным столом и прочими радостями роскошного пира делают нашу жизнь сладкою, а только трезвое рассуждение, исследующее причины всякого нашею предпочтения и избегания и изгоняющее мнения, поселяющие великую тревогу в душе» [2397].

В конечном счете, разумение — это не только высшая добродетель, это еще и высшее счастье, потому что больше любой другой нашей способности оно помогает нам избегать боли и горя. Только мудрость освобождает: освобождает от рабствования страстям, от страха богов и ужаса смерти; она учит нас переносить несчастье и извлекать глубокое и прочное наслаждение из простых жизненных благ и тихих духовных удовольствий. Смерть не так уж страшна, если посмотреть на нее разумно; сопутствующее ей страдание бывает более кратким и легким, чем те, которые мы неоднократно терпели в течение жизни; это наши ребяческие фантазии о том, что несет с собой смерть, делают ее столь ужасной. Смекни, как мало нужно для мудрого довольства: свежий воздух, самая дешевая пища, скромный кров, ложе, несколько книг и друг. «Все естественное добыть не трудно, и только бесполезное дорого» [2398]. Не стоит изнурять себя, осуществляя любое желание, какое взбредет нам в голову. «Желаниями можно пренебречь, когда неспособность претворить их в жизнь не причиняет нам боли» [2399]. Даже любовь, брак, родительские обязанности не являются необходимыми; они приносят нам прерывистые наслаждения и постоянную скорбь [2400]. Привыкнуть к простой жизни и нехитрым потребностям — значит встать на верную дорогу к здоровью [2401]. Мудрец не пылает честолюбием или жаждой славы; он не завидует благополучию своих врагов, даже своих друзей; он сторонится лихорадочного соперничества городской жизни и суматохи политической вражды; он ищет тишины на лоне природы и находит самое верное и глубокое счастье в безмятежности тела и ума. За то, что он повелевает своими страстями, живет без притязаний и чужд любым страхам, природная «сладость жизни» ( hedone ) награждает его высшим из благ — покоем.

Это учение привлекает своей честностью. Разве не вдохновительно найти философа, не страшащегося наслаждений, и логика, способного замолвить доброе словечко за чувства? Здесь нет ни рафинированности, ни всепоглощающей страсти к пониманию; напротив, несмотря на то, что эпикуреизм послужил передатчиком атомистической теории, он знаменует противодействие отважной любознательности, сотворившей греческую науку и философию. Коренным недостатком этой системы является ее негативность: она мыслит наслаждение как свободу от боли, а мудрость как бегство от угроз и полноты жизни; она может служить отменным руководством для холостяков, но никак не для общества. Эпикур уважал государство как необходимое зло, под защитой которого он может беспечально жить в своем саду, но, скорее всего, его мало беспокоил вопрос национальной независимости; и действительно, его школа, по-видимому, предпочитала монархию демократии за меньшую склонность первой к преследованию ереси [2402]— прелюбопытная противоположность современным взглядам. Эпикур был готов к приятию любого правительства, которое не препятствовало бы скромному стремлению к мудрости и товариществу. Он относился к дружбе с той преданностью, какую прежние поколения отводили государству. «Из всех вещей, какими мудрость снабжает нас для счастья целой жизни, наиважнейшей является дружба» [2403]. Благодаря своей верности эпикурейская дружба вошла в пословицу, а письма основоположника изобилуют выражениями сердечной привязанности [2404]. Ученики отвечали ему со свойственной грекам экспансивностью. Услышав речи Эпикура, молодой Колот упал на колени, заплакал и приветствовал его как бога [2405].