Уильям Дюрант - Жизнь Греции. История цивилизации

То, что поэмы столь сложного происхождения стали в конечном счете образцом художественности, — одно из чудес литературы. Нельзя отрицать, что как язык, так и композиция «Илиады» заметно не дотягивают до совершенства: эолийские и ионийские формы смешаны здесь, словно в речи какого-нибудь полиглота из Смирны, а размер требует то одного, то другого диалекта; сюжету поэмы вредит несогласованность, смена плана и эмфазы и противоречивая трактовка персонажей; одних и тех же героев убивают по ходу сказания дважды, а то и трижды; исходная тема — гнев Ахилла и его последствия — прерывается и затемняется сотнями эпизодов, очевидно, заимствованных из других песен и вплетаемых в ткань эпоса на каждом шагу. Однако в главных чертах рассказ сохраняет единство, его язык живой и исполненный силы, а сама поэма в целом — «величайшее из того, что когда-либо произносили человеческие уста» [741] Там же, 258. . За такой эпос могли взяться только греки в пору своей деятельной и буйной юности, и только они могли его довершить, достигнув своей творческой зрелости. Почти все его персонажи — воины или их женщины; даже философы, как Нестор, дерутся поразительно хорошо. Герои «Илиады» обрисованы глубоко и с симпатией; возможно, в греческой литературе нет ничего прекраснее той беспристрастности, с какой нам внушается сочувствие то Гектору, то Ахиллу. В своем шатре Ахилл — совершенно негероическая и не вызывающая симпатий фигура: он жалуется матери на то, что его судьба не соответствует его полубожественности и что Агамемнон похитил его добычу — несчастную Брисеиду; он ест, дуется, спит на корабле или в шатре, позволяя гибнуть тысячам греков; он посылает Патрокла на верную смерть, а затем оглашает воздух малодушными причитаниями. Когда наконец он вступает в битву, его вдохновляет не патриотизм, но безумная скорбь о гибели друга. В ярости он забывает обо всех приличиях и унижается до дикой свирепости с Ликаоном и Гектором. По правде говоря, дух его не развит, неустойчив, неуправляем и помрачен предсказанной ему смертью. «Так, мой любезный, умри! — говорит он сраженному Ликаону, молящему о пощаде. — И о чем ты столько рыдаешь?

Он пронзает шею не сопротивляющегося Ликаона, швыряет его тело в реку и произносит одну из тех величавых речей, которые украшают бойню в «Илиаде» и закладывают основы греческой риторики. Пол-Эллады почитало Ахилла как бога [743] Ramsay, Asianic Elements, 289. ; мы принимаем и прощаем его, как ребенка. В худшем случае он одно из величественнейших творений поэтического духа.

Читателя «Илиады» — не ученого и не переводчика — увлекают не просто словесные образы, столь многочисленные и несхожие, не просто течение и смятение рассказа, но порывистое великолепие стиха. Допустим, ошибаются и великие: Гомер повторяется; он сознательно из раза в раз вызывает в памяти одни и те же эпитеты и строки, как если бы то был припев; так, он любит повторять Emos d’ erigeneia phane rhododaktylos Eos — «Когда появилась дочь утра, розоперстая Эос» [744] «Илиада», I, 477 и сл. . Но если это и погрешности, то они растворяются в блеске языка и богатстве сравнений, которые посреди ужасов войны то и дело утешают нас кроткой красой мирных полей. «Словно как мух неисчетных рои собираясь густые // В сельской пастушеской куще, по ней беспрестанно кружатся // В вешние дни, как млеко изобильно струится в сосуды, — // Так неисчетны противу троян браноносцы данайцы // В поле стояли и, боем дыша, истребить их горели» [745] Там же, II, 469–473. . Или:

«Одиссея» настолько отлична от всего этого, что с самого начала подозреваешь ее принадлежность другому автору. В пользу этой мысли высказывались даже некоторые александрийские ученые, и только весь критический авторитет Аристарха заставил спорщиков замолчать [747] Mahaffy, Greek Literature, I, 35, 81; Аристарх писал около 180 г. до н. э. . «Одиссея» согласна с «Илиадой» в некоторых стандартных оборотах: «совоокая Афина», «длинноволосые ахейцы», «виноцветное море», «розоперстая Эос»; возможно, они почерпнуты из одного источника — той поэтической традиции, в которую погрзокали свои перья авторы «Илиады». Но «Одиссея» содержит множество слов, которые, очевидно, были введены в оборот уже после составления «Илиады» [748] Browne, 92. . Во втором эпосе нередко упоминается железо там, где первый говорил о бронзе; мы слышим здесь о письменности, частной собственности на землю, вольноотпущенниках и эмансипации — обо всем этом в «Илиаде» нет ни слова; изменились сами боги и их функции [749] Glotz, Aegean Civilization, 393; Ward, I, 41; Grote, II, 306–307. . Размер «Одиссеи» — тот же дактилический гекзаметр, что и во всех греческих эпических поэмах; однако слог, дух и материал столь далеки от «Илиады», что, если поэмы принадлежат одному автору, то этот автор — образец сложности и художник на все руки. Новый поэт более литературен и философичен, менее неистов и воинствен, чем старый; он обладает более высоким самосознанием, более склонен к раздумьям, неспешен и цивилизован; он столь нежен, что Бентли полагал, будто автор «Одиссеи» обращался прежде всего к женщинам [750] BrifTault, Mothers, I, 411. .

Имеем ли мы здесь дело с одним или несколькими поэтами, сказать труднее, чем в случае с «Илиадой». Здесь тоже заметны швы, но это «шитье» представляется более искусным, чем в древнейшем эпосе; при всех своих отступлениях в конце поэмы сюжет предстает поразительно последовательным, почти достойным современных романистов. Уже в самом начале мы находим предвосхищение развязки, которую приближает каждый новый эпизод и с наступлением которой все песни связываются в единое целое. Вероятно, эпос был возведен на фундаменте предшествовавших ему отдельных песен, как это было и с «Илиадой», однако работа по приданию им единства зашла здесь значительно дальше. Мы вправе сделать в высшей степени осторожный вывод, что «Одиссея» на столетие младше «Илиады» и в основном является произведением одного автора.