Александр Мещеряков - Terra Nipponica [Среда обитания и среда воображения]

«Что до обычаев провинции Ямасиро – и это касается как мужчин, так и женщин, – то речь тамошних людей отличается природной ясностью и понятностью, это не застоявшаяся вода, а вода проточная, чистая. Видимо, отличительные особенности той или иной провинции определяются тамошней водой. Вода в императорской провинции [действительно] чиста, она придает окрас всему, и этот окрас сильно отличает ее от других провинций – так было в древности, так осталось и сейчас. Это относится и к очень гладкой коже людей [Ямасиро]. По облику женщин и красоте речи она не имеет себе равных». Но в то же самое время жители этой провинции, проживая рядом с императорским дворцом, не отличаются самурайскими доблестями, не ведают чувства долга, привержены праздному музицированию, они чересчур изнежены и не держат своего слова [293].

Превалирование буддийской картины мира в общественном сознании сказалось на сочинении стихов на японском языке не слишком сильно. Японоязычная поэзия продолжала создавать текстовое пространство, в котором времена года планово, плавно и настойчиво сменяли друг друга. Взяв в руки поэтический свиток, читатель получал возможность убедиться, что в природном мире все обстоит должным образом. По-настоящему буддийские стихи, отражающие особенности вероучения, во множестве сочиняли на китайском языке, который оказался более приспособлен для описания буддийского мира. В особенности это касается стихов приверженцев школы дзэн, которые придерживались китайского изобразительного канона [294]. Когда правоверные буддисты сочиняли по-японски, из-под их кисти выходили совсем другие тексты, в которых воспевание природы происходило в соответствии с местной традицией, хотя буддийское мироощущение бренности бытия, безусловно, обнаруживает свое присутствие. Однако в японских стихах эта бренность осмысляется прежде всего как сожаление по поводу того, что расставание с природной красотой наступает так быстро. Авторы стихов при этом исправно отправляли буддийские ритуалы, и привязанность к этому миру вообще (и к поэзии, в частности) требовала разъяснения. На свет появляются сочинения, в которых проводится мысль о том, что японоязычные стихи являются эквивалентом буддийской практики, разновидностью медитации, ведущей к просветлению [295].

Влиятельнейший поэт своего времени Фудзивара Сюндзэй (1114–1204) в поэтологическом трактате «Корай футэйсё» («О старых и новых поэтических стилях») утверждал, что поэзия помогает понять недуальность мира, тождество чувственного мира и состояния просветления. Тот же самый Сюндзэй в том же самом трактате признавал, что только поэзия предоставляет возможность для полноценного любования природой, только она в состоянии «проявить» краски природы: без поэзии на японском языке, имеющей своим истоком времена богов (т. е. время мифа), «ни один человек не смог бы различать ни красок, ни запахов – даже если бы он искал весенние цветы сакуры или же смотрел на красные листья кленов» [296]. При таком подходе в связке природа-поэзия последняя выступает как неотъемлемый элемент полноценного бытия – как человека, так и природы. Природа служит необходимой предпосылкой для функционирования органов восприятия человека, поэзия же многократно усиливает восприятие. Это состояние и есть состояние просветления.

Монах Мудзю Итиэн в своем «Собрании песка и камней» («Сясэкисю», история V-12a) говорит о том, что 31 слог танка соответствует тридцати одной главе «Сутры о великом солнечном будде» (имеется в виду будда Вайрочана, яп. Дайнити). Мудзю приравнивает японские стихи к буддийским заклинаниям-дхарани. По его мнению, благими свойствами японских стихов являются «покой, естественность, чистота и мир. При этом слов в них мало, и они заключают в себе сердцевинную суть. По смыслу они таковы, что удерживают в себе целое. А что удерживает целое, то называется заклятием, дхарани».

Мудзю Итиэн полагал также, что стихи есть эквивалент «уловок», о которых говорится в «Лотосовой сутре». Под «уловками» там разумеются дидактические приемы, используемые опытным проповедником: пока адепт не достиг того уровня, при котором ему можно поведать истину в ее неприкрытой полноте-наготе, следует прибегать к понятным ему околичностям. В одном из своих рассказов (V6-9) Мудзю Итиэн утверждает: «Из первоначальных, незатейливых уловок, ведущих к обретению единства сердца, ничто не сравнится с нашими песнями. Когда размышляешь о них, избываешь мирские заботы, когда сочиняешь [или возглашаешь] их, забываешь о славе и корысти. Таково созерцание, сосредоточенное на делах здешнего мира, подвижничество, следующее насущным событиям. За песнями легко следовать, их трудно забыть. Видишь, как облетают цветы, – понимаешь, как трудно противостоять ветру непостоянства; глядишь на ясную луну – можешь понять, как легко ее застилают облака ложных страстей». Далее автор приводит поучение поэта-монаха Сайгё для правоверного японского буддиста: «Сначала прилежно изучи наши родные песни. Не понимая сердца песен, невозможно понять главное в истинных словах» (все цитированные переводы из «Сясэкисю» принадлежат Н. Н. Трубниковой).

Сочинительство стихов на японском языке являлось для аристократов самым распространенным и престижным культурным занятием. Бесконечные поэтические турниры и сборища являлись чертой того времени. Споры о том, кто является лучшим поэтом, занимали умы. Попасть в императорскую антологию считалось делом жизни. Ее составление сопровождалось интригами и подсиживаниями.

От этой эпохи осталось множество поэтологических трактатов. С формальной точки зрения поэзия претерпевала изменения: появлялись новые поэтические приемы и даже жанры. Так, входит в моду коллективное сочинительство – «рэнга». Однако с точки зрения отношений между природой и человеком функции поэзии не изменились. Она по-прежнему являлась средством для приведения среды обитания в гармоничное состояние, отражала чаемую реальность. В стихах императорских антологий по-прежнему доминировала природно-сезонная образность, лишенная всяких угрожающих смыслов. С помощью таких «заговоров» элита пыталась удерживать страну и душу в умиротворенном состоянии.

Помимо императорских антологий показательный пример в этом отношении представляет собой проект бывшего императора Готоба (1180–1239, на троне 1183–1198), который после отречения от престола принял постриг. Его монашеское жилище в столице называлось Сайсё ситэнъо-ин («Прибежище четырех досточтимых небесных охранителей [учения Будды]»). Известно, что тамошние раздвижные перегородки-сёдзи были украшены изображениями 46 знаменитых видов Японии. Составленная в 1207 г. самим Готоба поэтическая антология получила название «Сайсё ситэнъо-ин сёдзи вака» («Стихи на сёдзи из Сайсё ситэнъо-ин»), для которой он велел сочинять стихи девяти поэтам (сам он стал десятым). Там помещено 460 стихотворений – по одному стихотворению одного поэта на каждый пейзаж. Помимо центральных провинций Японии там представлен и район Канто, который в то время находился под контролем войск недавно образованного сёгуната Минамото. Изображения-стихи, воспевающие красоты тех мест, которые находились возле столицы, помещались ближе к местонахождению Готоба, а изображения дальних провинций – дальше. При этом все стихи имеют «мирную» сезонную привязку, образуют движение сезонов, в них ничего не говорится о бурных политических событиях времени, в которое довелось жить Готоба. Тем не менее считается, что украшенное прекрасными видами и стихами жилище Готоба было построено в качестве надежды-молитвы на замирение района Канто, где засели враги Готоба, против которых он боролся. Поэтому картинки с подписями выдают политические амбиции Готоба на управление страной [297]. Наверное, в этом утверждении содержится зерно истины в том смысле, что любая японская «императорская» антология есть претензия на легитимность. Идиллическая картина пространства, прописанная в антологии, отражает представления об идеальной стране, которой чаял повелевать Готоба. И в этом отношении Готоба следовал сложившейся традиции.