Елена Морозова - Робеспьер

Не разделяя позицию Собрания, Робеспьер произнес речь у якобинцев. «Бегство первого государственного должностного лица отнюдь не представляется мне бедственным событием. Этот день мог быть прекраснейшим днем революции; и он еще может стать таким. И наименьшим из благодеяний этого дня будет сбережение тех сорока миллионов, в которые нам обходится содержание королевской персоны», — заявил он. Главная опасность, по его мнению, заключалась даже не в угрозе, исходящей из-за границы («Если даже вся Европа объединится против нас, она будет побеждена»), а во внутренней контрреволюции: «…опоры, на которые он рассчитывает, чтобы торжественно вернуться, оставлены среди нас, в этой столице: иначе его бегство было бы слишком безумным. <���…> Людовик XVI собственной рукой пишет, что… он совершает побег… Национальное собрание… притворно называет бегство короля похищением… Нужны ли вам другие доказательства, что Национальное собрание предает интересы нации?» Обозначив предателей и врагов, финальную четверть речи Робеспьер посвятил трагической декламации, относящейся к самому себе: «Клянусь, что то, что я только что сказал, во всех отношениях точная истина… Я знаю, что все эти истины не спасут нацию без чуда, совершенного провидением, которому угодно заботиться о гарантиях свободы лучше, чем это делают ваши начальники… Я вам все предсказал… я вам указал путь, по которому идут наши враги, и меня ни в чем нельзя будет упрекнуть. Я знаю, что… обвиняя, таким образом, почти всех моих коллег, членов Собрания, в том, что они контрреволюционеры… я возбуждаю против себя все самолюбия, оттачиваю против себя тысячу кинжалов, становлюсь мишенью ненависти и злобы. Я знаю, какую судьбу мне готовят. Но если еще в начале революции, когда я был еле заметен в Национальном собрании, если даже тогда, когда я был там видим лишь моему сознанию, я решил принести свою жизнь в жертву истине, свободе и родине, то ныне, когда одобрение моих сограждан… благодарность и привязанность достаточно вознаградили меня за эту жертву, я приму почти за благодеяние смерть, которая не даст мне быть свидетелем бед, представляющихся мне неотвратимыми. Я здесь бросил обвинение всему Национальному собранию. Посмотрим, осмелится ли оно обвинить меня». Неудивительно, что столь экзальтированная концовка вызвала бурю эмоций: вскакивая с мест, якобинцы клялись жить свободными или умереть. А Демулен, рыдая, выкрикнул: «Мы умрем вперед тебя!» А когда эмоции прошли и Барнав заявил, что не следует «ставить заговор между троном и народом», большинство членов клуба поддержали призыв «объединиться вокруг конституции» — в отличие от Клуба кордельеров, где тотчас составили петицию за отрешение от власти короля и установление республики. «Отныне Людовик XVI для нас ничто, если он не превратится в нашего врага. Мы теперь в таком же положении, в каком были при взятии Бастилии: свободные и без короля. Остается выяснить, стоит ли назначать другого».

Речь, произнесенная Робеспьером 21 июня у якобинцев, сделала его еще более популярным, а цветистый стиль и пророчества в духе Кассандры породили слух, что его хотят арестовать или даже убить. С точки зрения «рейтинга» цели он достиг, но по существу не предложил ничего — видимо, опасаясь, что любое предложение может быть воспринято как призыв к сопротивлению или восстанию. В отличие от своих союзников — Петиона, Грегуара, Бюзо — сам он отнюдь не ратовал за республику. Он выжидал, наблюдал, как разворачиваются события. Или, как пишут ряд биографов, обдумывал возможные варианты формы правления. Мадам Ролан, в чьей гостиной в те дни собирались политики левого толка, вспоминала, что в решающие минуты Робеспьер становился робким и нерешительным: «…но мне было жаль его. Природа создала его столь пугливым, что, как мне казалось, ему требовалось вдвое больше мужества, чтобы отстаивать достойные принципы».

В Собрании составили оправдательное письмо, в котором говорилось: «Король, введенный в заблуждение преступными внушениями, отдалился от Национального собрания. Сохраним же спокойствие. Национальное собрание — наш вождь, конституция — наш лозунг». Сторонники конституции, работа над которой подходила к концу, хотели, чтобы под ней стояла подпись короля — в надежде, что тогда ее признает заграница. Народ же разбивал бюсты монарха, отовсюду вычеркивал его имя и распевал куплеты о толстяке, который собрался в поход, «но ему за это попадет». Из провинции приходили послания с требованием низложения Людовика XVI. Газета «Железные уста», издаваемая основателями народного «Социального кружка» епископом Фоше и журналистом Бонвилем, писала: «Не нужно больше ни королей, ни диктаторов, ни императоров, ни протекторов, ни регентов! Наш враг — это наш повелитель… Не надо Лафайета, не надо Орлеана! Закон, один лишь закон, и притом составленный всеми». Эгалитарист Шометт, принявший, следуя моде на античность, имя Анаксагор, заметил, что конституцию не надо даже сильно переделывать — всего лишь заменить монархический принцип на республиканский. На стороне республики выступил философ Кондорсе. Аббат Грегуар потребовал созыва Национального конвента, дабы узнать волю нации и судить Людовика XVI… Марат в исступлении призывал: «Граждане, друзья отечества, вы накануне своей гибели!.. Единственное средство уберечься от пропасти, на край которой вас увлекли ваши недостойные вожди, — назначить немедленно военного трибуна, верховного диктатора, чтобы прикончить всем известных главных изменников… отрубить головы министрам и их подчиненным… всем контрреволюционным членам муниципалитета, всем изменникам из Национального собрания. Трибун, военный трибун — или вы безнадежно погибли!» Робеспьер выжидал.

22 июня пришло известие: благодаря бдительности почтмейстера Друэ королевская семья задержана в маленьком городке Варенне и под конвоем отправлена обратно в Париж. Петион, Барнав и Латур-Мобур по поручению Собрания выехали ей навстречу. Беглого короля Париж встречал молча, не снимая шляп. Был издан приказ: «Тот, кто приветствует короля, будет бит; тот, кто станет его оскорблять, будет повешен». Людовика и его семью вновь водворили в Тюильри и вдвое увеличили количество охранявших их часовых. Фактически король находился под арестом, однако прямо об этом никто не говорил; напротив, его уверяли, что он свободен, но одновременно приказывали офицерам бдительно охранять его. «Что же, он узник или нет? Если узник, то к чему лгать? Если не узник, то зачем арестовывать его?» — вопрошал Бриссо. Желая сохранить монархию, большинство членов Собрания лихорадочно искали пути компромисса. Почитатели герцога Орлеанского вновь заговорили о регентстве. Глава кордельеров Дантон выступил у якобинцев и, сославшись на оставленное королем письмо, напомнил, что король обещал изыскать способы отмены конституции; если он не откажется от своих слов, он преступник, в противном же случае он слабоумный и надо формировать опекунский совет. Сами кордельеры пошли дальше своего предводителя: они расклеили по городу афиши, в которых, называя короля клятвопреступником, предателем и неблагодарным, потребовали установить республику. Полиция арестовала расклейщиков. На следующий день кордельеры выпустили декларацию, в которой клялись поразить тиранов, если те осмелятся покуситься на свободу Франции.