Елена Морозова - Робеспьер

Что побудило Робеспьера принять предложение Дюпле? Шарлотта объясняет его согласие следующим образом: «Он переночевал у Дюпле и оставался там несколько дней. Жена Дюпле и его дочери выказывали ему большое внимание и окружали его тщательным уходом. Он был чрезвычайно чувствителен к подобному обращению. Ведь я и мои тетки избаловали его всякого рода знаками внимания, на что способны только женщины. Пусть подумают, какую перемену он должен был почувствовать, попав сразу из лона семьи, где о нем нежно заботились, в свою собственную квартиру на улице Сентонж, где он был одинок. Предупредительность к нему со стороны семьи Дюпле напомнила ему наши заботы о нем и еще больше дала почувствовать пустоту и одиночество квартиры, которую он занимал в квартале Марэ. Дюпле предложил ему переехать к ним и быть их нахлебником и гостем. Максимилиану это предложение было очень приятно, к тому же он никогда не умел никому отказывать, боясь обидеть; он принял это предложение и поселился в семье Дюпле».

Кроме воспоминаний Шарлотты, которые, как известно, далеко не во всем точны, скупые свидетельства о жизни Робеспьера в доме Дюпле оставила младшая дочь столяра Элизабет, которая в 1793 году вышла замуж за комиссара Конвента Филиппа Леба, ставшего преданным соратником Робеспьера. На основании свидетельств этих двух женщин приходят к выводу, что в доме Дюпле Максимилиан наконец обрел полноценную семью, отсутствие которой угнетало его с самого детства: мадам Дюпле относилась к нему как к сыну, а сестры Дюпле — как к старшему брату. Но это семья выдуманная, семья, где он исполнял одновременно роль и любимого чада, и почитаемого отца семейства, не неся при этом никакой ответственности. Дюпле поистине благоговели перед своим знаменитым гостем и наперебой оказывали ему всевозможные услуги; их обожание кружило ему голову. Морис Дюпле — выходец из народа, но нажитое за 40 лет упорного труда благосостояние позволило ему дать образование детям и обустроить дом, где не было бытовой грязи и неудобств, этих непременных спутников повседневной жизни простонародья. Живя под кровом Дюпле, Максимилиан полагал, что живет среди того самого народа, чьи интересы он неустанно защищал уже два года. Иллюзию подкрепляли визг пил и запах древесной стружки: во дворе под навесом работали столяры, нанятые Дюпле. Именно таким видел в своем воображении народ Робеспьер: скромный честный труженик с достатком, позволяющим удовлетворять разумные потребности; ни о бедности, ни о нищете речи нет. Мадам Дюпле следила за тем, чтобы на столе у Максимилиана всегда были его любимые апельсины; вместе с добровольными телохранителями она оберегала его покой, не пропуская к нему «лишних» посетителей. Племянник Дюпле Симон, вернувшийся без ноги после сражения при Вальми, исполнял при Максимилиане должность секретаря. Дом Дюпле стал для Робеспьера настоящей крепостью, ограждавшей от тревог повседневности; возможно, в этой крепости ему было легче нести бремя собственного «печального, подозрительного, пугливого, трудолюбивого, мстительного и властного» характера.

Дюпле разместил Робеспьера на втором этаже маленького флигеля с отдельной лестницей, выходившей во внутренний двор, куда попасть можно было, лишь пройдя через хозяйскую столовую, ставшую своеобразным фильтром посетителей великого человека. В уютной комнате, служившей и спальней, и рабочим кабинетом, стояла кровать, покрытая голубой с белыми цветочками материей, некогда бывшей платьем мадам Дюпле, на деревянных полках, развешанных вдоль стен, скапливались написанные убористым почерком речи и выступления Робеспьера. Там же стояли его любимые книги, а на рабочем столе лежал раскрытый томик Руссо и стояла ваза со свежими цветами, которые женщины семейства Дюпле не забывали обновлять. Как пишет Мишле, мадам Дюпле заботливо разместила на стенах изображения своего кумира, и куда бы он ни поворачивал голову, взор его непременно видел самого себя: Робеспьер, Робеспьер, еще раз Робеспьер, все время Робеспьер… Строки Мишле созвучны воспоминаниям жирондиста Барбару, в которых фигурирует «очаровательный будуар, где повсюду его изображение, воспроизведенное всеми возможными способами, доступными искусству», и мемуарам жирондиста Ла Ревельер-Лепо, описавшего гостиную, заставленную бюстиками Робеспьера и увешанную его портретами. Но многие историки сомневаются в достоверности подобных воспоминаний и полагают, что стены комнаты Робеспьера украшал всего один его портрет (впоследствии исчезнувший), а в гостиной Дюпле стоял всего один его бюст. Термидорианцы же в своих рассказах превращают дом Дюпле в вертеп, где в комнатах именитого жильца, обставленных с неимоверной роскошью, за закрытыми дверями происходили оргии, в которых участвовали мадам Дюпле и ее дочь Элеонора.

Семейство Дюпле вряд ли состояло из «кровопийц» и приспешников «чудовища». Именитый жилец не принес счастья семье своего квартирного хозяина. К началу 1793 года принадлежавшие Дюпле дома опустели: никто не хотел снимать в них квартиры. (Ряд биографов пишут, что один из домов отошел чете Леба.) Правительственные заказы оплачивались ассигнатами, которые стремительно обесценивались, а так как почтенный подрядчик привык честно расплачиваться за работу, ему пришлось продать все три дома. В разгар террора ворота дома мазали бычьей кровью. С подачи Робеспьера Дюпле выбрали в присяжные революционного трибунала, но он делал все возможное, чтобы появляться на заседаниях как можно реже. Говорили, что Робеспьер пытался через него влиять на голосование, хотя Леба опровергал этот слух. После 9 термидора всю семью Дюпле арестовали, но вскоре отпустили на свободу — кроме мадам Дюпле: ее нашли повешенной в камере, и никто не смог сказать, убийство это или же она сама лишила себя жизни. Если предположить, что она от отчаяния решилась на такой поступок, то, возможно, утверждение некоторых авторов, что она любила Робеспьера не только как сына, имеет под собой основание… Истины не узнает никто.

Столь же запутана и навсегда окутана туманом предположений история отношений старшей дочери Дюпле Элеоноры и Максимилиана Робеспьера. Ее называли невестой Робеспьера, а после его гибели она назвала себя его вдовой и до конца жизни носила траур. Семья Дюпле намекала, что их дочь Элеонора удостоилась внимания знаменитого жильца. Была ли это любовь? Всегда тщательно одетый, окруженный всеобщим поклонением, звезда политического небосклона, Максимилиан не мог не произвести впечатления на Элеонору. Но, например, Ленотр, отказывавший Элеоноре в женской привлекательности, считал, что «ею владело гордое желание чувствовать себя избранницей человека, одно имя которого наводило трепет на всю Францию». Элизабет Леба, напротив, утверждала, что Элеонора питала симпатию к Робеспьеру и тот, в свою очередь, не мог не воздать должное серьезной и добродетельной девушке, подобных которой следовало искать лишь «в прекрасных временах античных республик». Термидорианец Жоашен Вилат писал, что Элеонора не только была женой Робеспьера, но и имела на него влияние. А Жозеф Субербьель, личный врач Робеспьера и свой человек в доме Дюпле, утверждал, что Элеонора и Максимилиан любили друг друга, однако нравы их были чисты. Робеспьер даже останавливал разговор, если тот принимал фривольный характер. Одни современники писали, что Элеонора была любовницей Робеспьера, другие, ссылаясь на Сен-Жюста, утверждали, что они заключили тайный брак. Шарлотта опровергает и первых, и вторых: «Об Элеоноре Дюпле существует два мнения: одно — что она была возлюбленной Робеспьера-старшего, другое — что она была его невестой. Я считаю, что оба эти мнения были одинаково неправильны, но я уверена в том, что мадам Дюпле жаждала иметь моего старшего брата своим зятем и не скупилась ни на ласки, ни на обольщения, чтобы заставить его жениться на своей дочери… Но мог ли мой старший брат, постоянно загруженный делами и работой, поглощенный своими обязанностями члена Комитета общественного спасения, мог ли он думать о любви и женитьбе?.. К тому же он не испытывал к Элеоноре никакого влечения… По одной фразе, которую при мне Максимилиан сказал Огюстену, можно судить, насколько он был расположен сочетаться браком со старшей дочерью мадам Дюпле: „Тебе бы следовало жениться на Элеоноре“. — „О, нет!“ — ответил мой младший брат».