Елена Морозова - Робеспьер

Робеспьер пребывал в растерянности. Завоеванная репутация не позволяла ему поддерживать большинство в Собрании, равно как и вести дебаты с Бриссо или Кондорсе о преимуществах республиканского строя. «В Собрании меня обвинили в том, что я республиканец; но для меня это слишком много чести, ибо я не республиканец. Но если бы меня обвинили в том, что я монархист, мне нанесли бы оскорбление, ибо я никогда не был монархистом». Весьма двусмысленное утверждение, кое дополняет еще одно не менее противоречивое высказывание: «Пусть, если угодно, меня обвинят в республиканизме; я заявляю, что мне внушает отвращение любой образ правления, когда властвуют смутьяны». Сторонники «золотой» легенды считают, что в контексте бегства короля, когда большинство в Собрании стремилось снять с монарха все обвинения и пересмотреть конституцию, сделав ее еще более антидемократичной, Робеспьер полагал первейшей задачей не допустить ревизии конституции, а потому не ввязывался в дебаты о формах правления. Но скорее всего он вел себя как умудренный борьбой политик: занял выжидательную позицию, дабы посмотреть, куда подует ветер, на чьей стороне окажется сила. Впервые за время работы Собрания его не было слышно две недели подряд — с 26 июня по 14 июля.

В Собрании шли жаркие дебаты о неприкосновенности королевской персоны. Левые требовали лишить Людовика XVI короны и предать суду, ибо «не надо смешивать неприкосновенность с ненаказуемостью». Монархисты были готовы пожертвовать Людовиком, лишь бы сохранить в нерушимости трон с сидящей на нем фигурой монарха. Генерал Буйе в письме депутатам брал на себя всю ответственность за побег короля: «… я умолял его покинуть Париж и удалиться к границе, дабы верные мне войска могли защитить его. Одновременно я хотел приструнить народ, угрожая ему местью союзных европейских монархов в случае, если он посмеет покуситься на его жизнь или свободу…» Народ проклинал монарха-неудачника: «Людовик XVI — идиот, которого надобно сместить, чудовище, которое надобно удавить…»

Без сомнения, Робеспьер следил и за дебатами, и за обстановкой. 14 июля он выступил в Собрании с речью, направленной против ненаказуемости короля: «…Злодеяние, оставшееся безнаказанным на основании закона, является чудовищным, возмутительным преступлением против общественного порядка… А если преступление совершено первым государственным должностным лицом… я вижу два дополнительных основания для ужесточения наказания: во-первых, у виновника были священные обязательства перед отечеством, во-вторых, он наделен огромной властью, а потому вдвойне опасно оставить его проступки безнаказанными… Вы говорите, что король неприкосновенен; он не может быть наказан — таков закон… Но вы клевещете сами на себя! Нет, вы бы никогда не приняли такого декрета, согласно которому один человек стоял бы выше всех законов и мог бы безнаказанно покушаться на свободу нации и самое ее существование… если бы вы осмелились издать подобный закон, французский народ не поверил бы вам или же всеобщим криком негодования напомнил бы вам, что суверен готов вступить в свои права!» В заключение оратор призвал не обрушивать кары на головы соучастников «преступления», кое «хотят предать забвению».

Речь произвела огромное впечатление на депутатов — возможно, потому, что слова «король» и «преступление» практически оказались в ней синонимами. Крайне правые даже назвали Робеспьера сумасшедшим. Хотя конкретная часть выступления по обыкновению оказалась весьма расплывчатой: Собранию предлагалось посоветоваться с народом по поводу дальнейшего статуса короля. Подобная формулировка никак не могла призывать к каким-либо решительным действиям — в отличие от требования будущего жирондиста Жирей-Дюпре отдать Людовика под суд, который следует завершить не позже 30 августа. Видимо, не так уж не прав был депутат-монархист Малуэ, утверждавший, что смысл речей Робеспьера обычно содержался в начальных фразах, многословных и туманных, далее же шла «привычная галиматья, производившая впечатление». Сходным образом характеризует речи ораторов Якобинского клуба историк Ж. Ленотр: «Ум очень быстро утомляется этими длинными речами, очень громкими, очень напыщенными и очень пустыми», тем самым подтверждая, насколько важен был именно эмоциональный посыл речи, ее постоянные повторы, действовавшие словно заклинания. Для беспристрастного наблюдателя выступление Робеспьера означало, что депутат из Арраса, не зная, куда повернутся события, по-прежнему держался в стороне от противоборствующих сил, но в то же время поддерживал народное возмущение, вызванное бегством короля.

Разрешить политический кризис попытался Барнав, который после возвращения королевской семьи в Париж все дальше отходил от левого крыла, постепенно перемещаясь в стан сторонников монархии. 15 июля он выступил с речью, призывавшей завершить революцию, ибо она уже разрушила все то, что следовало разрушить, и дошла до предела, на котором надо остановиться: «Революция не может сделать больше ни шага, не подвергаясь опасности. Если на пути свободы следующим действием будет упразднение королевской власти, то на пути равенства первым действием, которое могло бы последовать, было бы покушение на собственность… Завершение революции в общих интересах», — подвел он итог. В результате Собрание постановило арестовать лиц, сопровождавших короля во время бегства; особа же короля, как и прежде, признавалась неприкосновенной. Следовательно, все призывы к суду над монархом, равно как и к изменению государственного устройства становились незаконными.

Вечером в Якобинском клубе республиканцы начали собирать подписи под петицией с требованием к Национальному собранию, чтобы оно «именем нации приняло отречение, заявленное 21 июня Людовиком XVI, и озаботилось замещением его всеми конституционными средствами». Несмотря на колебания, Робеспьер с петицией согласился, ибо в ней требовали не провозглашения республики, а всего лишь отречения короля и назначения ему преемника согласно законной процедуре. Орлеанисты втайне ликовали — подобное решение открывало путь к установлению регентства. Однако уже на следующий день Собрание постановило, что, признав конституцию, король вновь обретет всю полноту власти. После такого уточнения любая манифестация за отстранение Людовика от власти и смену формы правления становилась незаконной. Хотя, как заметил Грегуар, «король конституцию примет, присягнет и не сдержит слова». Робеспьер же, узнав о постановлении и увидев вечером у якобинцев в напечатанном тексте отсутствие слов о «замещении конституционными средствами», заявил, что будет повиноваться закону, и тотчас настолько запугал членов клуба, поведав им «ужасную правду» о зловещих умыслах Собрания, что те согласились с его предложением отозвать петицию. «Меня не пугают слова „король“ и „монархия“, — заявил он. — Когда правит закон, а не люди, свободе бояться нечего».