Мария Чепурина - Гракх Бабёф и заговор «равных»

Итак, мы могли убедиться, что невозможно говорить о бабувистах как о четко оформленной и сплоченной политической группировке. Даже верхушка «равных» не могла прийти к общему мнению по ряду принципиальных вопросов. А уж чем дальше от ядра заговора, тем меньше было ясности во взглядах его участников, меньше понимания происходящего и своей роли в нем.

Обращает на себя внимание то, что бабувистская организация была своего рода государством в государстве: она не только стремилась обзавестись собственными военными силами, но и держала агентов, обязанных регулярно доносить об общественных настроениях, как и Бреон, Лимуден, Мезонсель. Даже название штаба заговорщиков — «директория» — копировало название правительства. Это указывает на то, что, несмотря на все противоречия, и «патрицианское» правительство, и заговорщики-«равные» были детьми одной и той же политической культуры.

Нельзя сказать, что пропаганда «равных» оказалась бесплодной — некоторые их сочинения наделали довольно много шума и получили широкое одобрение. В обществе явно знали о подготовке нового революционного journée, но это не значит, что народ поддерживал заговорщиков или хотя бы четко понимал, кто те и чего хотят. Бабёфа и его сторонников считали якобинцами, анархистами, шуанами, орлеанистами, роялистами, но только не теми, кем они на самом деле являлись. Отчасти это было результатом необразованности масс, отчасти — пестроты политических сил, действовавших во Франции на протяжении всей революции. Но несомненна и «вина» самого Бабёфа: в стремлении усилить свой политический вес и обрести союзников, ему приходилось сглаживать острые углы своей коммунистической программы, из-за чего он и затерялся среди многочисленных противников Директории — правых и левых, идейных и стихийных. Союз с монтаньярами стал закономерным итогом его усилий по созданию коалиции левых сил — коалиции, к которой он так стремился и в которой растворилась специфика его собственной организации.

Общественная реакция, вызванная разоблачением заговора «равных», стала своего рода индикатором того, насколько нация готова была принять очередных своих «спасителей», каковых за время революции повидала вдоволь. Сначала в заговор не поверили. Но уже несколько дней спустя место неверия занял страх. Можно сказать, что общество разделилось на две части: одни боялись заговорщиков, другие боялись быть к ним причисленными. В результате в полицию хлынул поток доносов: в одних письмах содержалась действительно полезная для полиции информация, в других реальность смешивалась с вымыслом, третьи вообще напоминали бред сумасшедшего или таковым и являлись. Неудивительно, что за доносами последовали петиции с оправданиями: их посылали несправедливо заподозренные граждане или те, кто под впечатлением от происходящего возомнил себя таковыми.

Обращает на себя внимание то, насколько первые представления французов о «равных», проявившиеся в мае 1796 г., отличаются от позднейших, ставших результатом исторических изысканий. Общественность не интересовали ни Жермен, ни Дарте, ни Буонарроти. Кроме Бабёфа из вождей заговора упоминался только Друэ, известный народу по событиям в Варенне. Заговор воспринимался прежде всего как якобинский, в пользу Конституции 1793 г. При этом «равных» нередко смешивали с роялистами и орлеанистами: судя по текстам некоторых доносов, для их авторов все антиправительственные группировки, правые или левые, реальные или мнимые были на одно лицо и в равной степени могли быть связаны с Бабёфом.

Что касается коммунистической доктрины «равных», то она, похоже, не была известна в обществе и не воспринималась как специфическая черта, отличающая данный заговор от любых других.

Очевидно, Бабёф понимал, что его радикальные взгляды не найдут отклика в обществе, поэтому от их проповеди перешел к их затушевыванию, выставив на первый план популярный лозунг возвращения Конституции 1793 г. и объединившись с монтаньярами. Это и привело к восприятию его как якобинца, «анархиста», а также к тому, что в бабувизме были заподозрены люди, ностальгировавшие, быть может, по II году, но никак не связанные с «равными».

Коммунистическая доктрина Гракха Бабёфа и предпринятая им попытка реализовать умозрительную систему на практике ярко отличают его от других деятелей Французской революции. Однако современники, о чем свидетельствует общественная реакция на арест «равных» в мае 1796 г., никакой уникальности за ним не признавали: Бабёфа и его товарищей смешивали с роялистами, орлеанистами, шуанами… Но чаще всего их называли «якобинцами» или «анархистами», что для того времени было синонимами. Почему же так вышло?

Если приглядеться к коллективной политической биографии «равных» — речь сейчас не столько о Бабёфе, сколько о его товарищах, — то можно заметить, что будущие бабувисты практически на всех этапах своей деятельности так или иначе были связаны с якобинизмом. Сформировавшись как общественные деятели в период Революции, многие из них имели опыт службы в вооруженных силах Республики, работы в комитетах секций или народных обществах. В период между Термидорианским переворотом и заговором «равных» эти люди были активистами Электорального клуба, клуба Пантеона, комитета Амара, завсегдатаями кафе Кретьена и Китайских бань — политических объединений, носивших по преимуществу якобинский характер! Так, комитет Амара в значительной степени состоял из бывших депутатов-монтаньяров, а посетители кафе в основном обсуждали планы мести за 9 термидора и мечтали о новом 31 мая. Примечательно, что Бабёф не принимал участия в работе большинства этих сообществ и мог влиять на настрой их членов лишь своими сочинениями или через своих ближайших сподвижников, разделявших коммунистические взгляды — Дарте, Жермена, Буонарроти, Лепелетье.

Судя по донесениям правительственных агентов, сочинения Бабёфа интересовали леворадикальные сообщества лишь в той мере, в какой отвечали их ностальгии о режиме революционного правления. А некоторые письма читателей «Трибуна народа» прямо указывают на то, что по крайней мере часть сторонников поддерживала Бабёфа не за его коммунистические взгляды, а вопреки: главным для них было то, что он хвалит политический порядок II года и ругает термидорианцев. Таким образом, к моменту создания Тайной директории большинство тех, на кого она опиралась, были людьми, находившимися внутри якобинского сообщества, говорившими якобинским языком и мыслившими якобинскими категориями.

Даже в тот отрезок времени, когда бабувисты официально отказывались от объединения с якобинцами, в их рядах находилось немало тех, кто желал такого союза: генералы Россиньоль и Фион, близкий к заговорщикам Друэ, не говоря уже об окружных агентах, говорить о расставании которых со своими якобинскими взглядами нет никаких оснований. Вопрос, вступать ли в союз с бывшими монтаньярами, вызвал внутри верхушки заговорщиков бурную дискуссию. Судя по воспоминаниям Буонарроти, именно этой дискуссии, а не составлению планов восстания и переустройства страны была посвящена значительная часть времени на заседаниях Тайной директории.