Бронислав Бачко - Как выйти из террора? Термидор и революция

Работа историка неизбежно связана со сравнениями, однако сравнивать отнюдь не означает сводить критерии сравнения к упрощенной схеме; напротив, это должно выявить сложную игру параллелей и противопоставлений и тем самым внести свой вклад в лучшее понимание каждого из этих критериев. История не повторяется даже в том случае, когда в разном контексте и в разные эпохи возникают аналогичные вопросы: другие времена и другие места, другие действующие лица и другие нравы, другие средства сообщения и другие технологии, другой концептуальный инструментарий и другие социальные системы образов и т.д. Крушение советской империи и выход из коммунизма дают историкам возможность поставить новые проблемы в сравнении двух революций, французской и русской, поскольку отныне обе они окончательно завершены. В свете их контрастирующих друг с другом финалов необходимо переосмыслить и начало, и путь каждой из них. Парадоксальным образом, на первый взгляд, эти две революции являются противоположностью именно в том, в чем они кажутся в наибольшей степени похожими. И одна, и другая обещали быть радикальным разрывом с прошлым; и одна, и другая собирались начать историю с нуля. Однако в своем развитии и одна, и другая зависели от того прошлого, которое они отвергали. В этом плане если именовать их революциями, то следует признать чрезвычайную плотность времени, в которое они протекали. Но это также означает обнаружение в их глубинах связей с теми социальными и культурными традициями, с которыми они хотели порвать; одним словом, это ведет к осознанию того, что, несмотря на их общее стремление к всемирности, одна из них была французской, а другая — русской. Следует провести и еще одно противопоставление: Французская революция открывает собой долгий период, растянувшийся на два века, — период рождения и распространения революционной мифологии; распад СССР и выход из коммунизма знаменуют упадок революционной идеи. Залогом ее была история, оттого-то на этой идее столь существенно сказались серьезные последствия ее последнего кризиса — самого тяжелого за все время ее существования. Однако упадок не обязательно означает конец: мощные исторические мифы глубоко укореняются в социальной системе образов и претерпевают порой удивительные изменения. Так, постановка проблемы Термидора и Термидоров приводит к постановке вопросов о будущем революций и революционной системе образов. А это уже находится за пределами ведения историка.

Январь 2005 года

Это эссе родилось из неожиданности и изумления. Читая, в некоторой степени случайно, дневник, который вел во время Революции некий Селестен Гиттар де Флорибан, парижский буржуа, я дошел до страницы, где автор рассказывает, как в ночь с 9 на 10 термидора по Парижу ходил слух о том, что Робеспьер хотел провозгласить себя королем и даже вынашивал планы взять в жены заключенную в Тампле дочь Людовика XVI. Решив перепроверить этот слух, я выяснил, что, несмотря на всю абсурдность, он был весьма широко распространен и оказал определенное влияние на ход событий. Как такое могло случиться? В какой политический и ментальный контекст вписываются этот слух и его успех — на первый взгляд парадоксальный? Так я заинтересовался событиями 9 термидора, или, шире, термидорианским периодом, — тревожным и беспокойным.

10 термидора никто еще не знал и даже помыслить не мог, к чему приведет Революцию свержение «последнего тирана». Важность термидорианского периода заключается отнюдь не в изначальном политическом или идеологическом проекте, а в проблемах, с которыми столкнулись политики и которые они должны были решить. Насколько неуверенными и противоречивыми зачастую были их действия, насколько одни поступки влекли за собой другие, настолько же показательной даже в наши дни представляется последовательность самих проблем и их взаимосвязь. Что делать с переполненными тюрьмами? Кого — и когда — следует из них освобождать? Какую форму должно принять правосудие, «поставленное в порядок дня»? Какую степень свободы предоставить прессе? Как исправить политические, культурные и психологические последствия Террора? Как навеки покончить с Террором? Кто несет за него ответственность и необходимо ли покарать этих людей?

Все эти вопросы, касающиеся частностей, дополняют друг друга и поднимают одну большую проблему: как выйти из Террора? Приняв какие решения и какими путями? Какую политическую власть необходимо установить после Террора? Как навсегда предотвратить любой возврат к Террору? И наконец, как закончить Революцию и обеспечить Республике новую отправную точку? Таким образом, мои вопросы касаются термидорианского политического опыта, который обеспечил этому периоду длительностью в пятнадцать месяцев единство и оригинальность и который вписывается в общий политический опыт революции.

Я быстро понял, что этот список вопросов сопровождается другим, неотделимым от первого. Как победившие во II году революционная система символов и образов могла распасться за такое короткое время, всего за несколько месяцев? Какова иная система образов, антитеррористическая и антиякобинская, сложившаяся и вытесненная во времена Террора? Как только страх отступает, оно тут же набирает силу, надолго пятная своими навязчивыми идеями коллективную память. Ибо исчезновение страха и расширение свободы слова заставляют политических деятелей задавать неприятные вопросы: «Как это с нами могло случиться?» Как могла Революция, имея отправной точкой принципы 1789 года, прийти к тем формам Террора, которые были в ходу во II году? Можно ли было согласовать эти принципы с реальной историей? Другими словами, какой свет проливает Термидор на пройденный извилистый путь, на опыт и сущность Революции, на созданные ею политические институты и стоящую за ними ментальность?

Французская революция быстро стала моделью, своеобразной матрицей для более поздних революций. Можно было видеть, как их участники по очереди идентифицируют себя с жирондистами, якобинцами, санкюлотами... Они мечтали о своем собственном 14 июля и своем собственном 10 августа. Но никогда они не идентифицировали себя с термидорианцами, и мысль о собственном Термидоре преследовала их как кошмар.

Несомненно, этих вопросов для одной книги много, даже слишком много. Однако они по самой природе своей связаны, а эта книга — не более чем эссе, она приглашает к размышлению и не дает окончательных ответов.

Проблематика этой книги в общих чертах наметилась в ходе нескольких лекций в рамках семинара моих друзей, Франсуа Фюре и Моны Озуф, в Школе высших исследований по общественным наукам. Наш постоянный диалог, особенно интенсивный в ходе коллоквиумов на тему «Французская революция и современная политическая культура», чрезвычайно меня обогатил и очень мне помог. И за все, что они мне дали, мне бы хотелось их еще раз от всего сердца поблагодарить.