Бронислав Бачко - Как выйти из террора? Термидор и революция

Действия толпы оставили тяжелые и долговечные воспоминания в коллективной памяти. «Народ, — писал Кинэ, — оказался куда страшнее, чем в любую другую эпоху революции. Он внушал ужас своим друзьям. Это был самый жестокий момент». Мишле говорил об «ужасном пьянстве, странной жажде крови» и соглашался со словами Карно: «Это был единственный день, когда народ показался мне свирепым» [224]. Помимо прочего, удивительно, что неоякобинцы и бабувисты, стремившиеся превознести «последних монтаньяров» и их героическую попытку самоубийства, изображавшие их как мучеников за народное дело, обходили смущенным молчанием неистовое насилие того же самого «народа» во время восстания 1 прериаля.

Подавление бунта сразу же возымело серьезное влияние на политику термидорианцев.

Неорганизованные, жестокие и неэффективные действия толпы сделали очевидным и хрупкость санкюлотского феномена, и его конъюнктурный характер. Он все более и более сводился к старым политическим кадрам Террора, которых повсюду преследовали и которые пытались избежать убийств и «законного реванша» — столь же безжалостных, сколь и систематических. Поражение восстания завершило собой 9 термидора; это была безоговорочная победа Конвента над улицей, «системы представительства» над прямой демократией, превратившейся в «анархию» неистовой толпы. В определенном смысле жерминаль и прериаль представляют собой противоположность «революционных восстаний». Они ознаменовали упадок (и даже исчезновение) героической и воинствующей системы образов II года — «поднявшегося с колен народа», готового вернуть себе суверенитет.

«Отправившие нас сюда двадцать пять миллионов человек не помещали нас под опеку рынков Парижа и под топор убийц. Не Сент-Антуанскому предместью делегировали они законодательную власть, а нам... И вы, граждане Парижа, которых беспрестанно называют народом все факционеры, желающие возвыситься на обломках национальной власти, вы, как и король, издавна слышали лесть, но и вам следует наконец высказать правду; вас прославили в ходе революции великие и славные дела, однако у Республики было бы к вам немало упреков, если бы день 4 прериаля [капитуляция Сент- Антуанского предместья] не загладил отвратительные дни, которые ему предшествовали» [225].

Обратная система образов, прочно утверждавшаяся в надгробных словах в память о Феро, которого называли мучеником свободы и антитерроризма, была чрезвычайно важной. «Выполним же в память о нем свой долг, последуем его героическому примеру. Почести павшим делают живых более добродетельными. Не забудем же никогда, представители, этот кошмарный памятный день, когда оскорбляемый факционерами Конвент, который окружила, в который ворвалась жадная до крови толпа, увидел растоптанное величие народа и жажду преступления, дерзко называемого законом, в святилище самого закона. Не забудем же никогда эти крики мятежников, эти неистовые вопли, это исступленное и смертоносное пьянство, это прискорбное зрелище, когда представители народа сидели на тех же самых скамьях, которые незаконно заняли их палачи» [226]. Эта система образов смыкалась с образом «народа- вандала» и укрепляла его. Разумеется, «народ» в целом не виноват, однако его слишком легко ввести в заблуждение, и соответственно он требует постоянного надзора и просвещения. От «народа-дитяти» до «народа-вандала» всего лишь один шаг, превращающий ошибку в преступление. Так, Лувэ напоминает про тот «ужасный день», когда «негодяи» подносили председателю разные бумажки, «которые они называли резолюциями; они говорили ему: "Нам не нужен твой Конвент; народ здесь, ты — председатель народа; подпиши — и декрет будет отличным, подпиши, или я убью тебя"». От этого «народа» Феро и хотел спасти Конвент, жертвуя своей жизнью:

«Это безрассудство, самозванство, негодование, бесстыдство; это месть, ненависть, злобные проклятия, неистовая ругань, все отвратительные страсти, все ужасы, все фурии. Повсюду действовал и кричал голод; и на всех этих опухших от пьянства лицах был виден лишь спровоцированный мясом и вином разгул. И ведь все это делали якобы во имя женщин! И ведь все это нагло называло себя народом!»

Конечно же, наступит день, когда «истинный народ» вернет себе «столь бесчестно опозоренное» звание, однако на сей момент даже «заблудшим братьям... вы [депутаты Конвента] не должны возвращать оружие! Они были обмануты, и их еще могут обмануть. Ребенку не дают то, чем он себя уже поранил» [227].

Мятежи жерминаля и прериаля и их жестокое подавление, по сути, не изменили главную политическую проблему, связанную с завершением Революции; напротив, они еще усугубили ее и сделали ее разрешение безотлагательным. Восстания жерминаля и прериаля спровоцировали новые вспышки агрессии, вызванные страхом перед возможным возвращением Террора, драматическим образом усилили месть «террористам», доведенную до крайности во время убийств заключенных в Лионе и на юге. Этот самосуд порой проводился с молчаливого согласия населения, однако куда чаще он был делом особых банд убийц, состоявших из «молодых людей». Все больше стирались границы между «поставленным в порядок дня правосудием» и убийствами с лишь слегка завуалированной роялистской направленностью. В той же мере стали весьма подвижными и границы между реакцией на Террор, опиравшейся на законность, и той, что сама прибегала к произволу, устанавливая своего рода анти-Террор. С другой стороны, толпа, ворвавшаяся в Конвент с криками: «Хлеба и Конституции 1793 года!», предоставила столь необходимое доказательство того, что демонтаж Террора и отмена Конституции 1793 года — два аспекта одной и той же проблемы. Обуздание парижских мятежей фактически привело к увязанному с ним воедино и не подлежавшему обжалованию приговору незаконной и террористической Конституции. Таким образом, Республика должна была покончить с властью временной и получить новую Конституцию.

На следующий день после 9 термидора не было никаких сомнений в том, как следует именовать только что завершившееся событие: свержение тирана и триумф свободы были, разумеется, революцией. «31 мая народ совершил свою революцию; 9 термидора Конвент совершил свою; свобода в равной мере аплодирует обеим», — утверждал Конвент в принятом 10 термидора торжественном обращении к французскому народу. Приходившие в Конвент многочисленные обращения использовали ту же самую терминологию. Слово «реакция» начинает свою настоящую политическую карьеру лишь к концу термидорианского периода. Словно именно в тот момент появилась необходимость найти особый термин, который позволил бы описать события, последовавшие за 9 термидора, и выявить их смысл.