Норберт Элиас - О процессе цивилизации

Главный тезис Элиаса состоит в том, что усложнение социальной взаимозависимости, удлинение цепочек взаимосвязей на макроуровне имеет своим коррелятом утверждение все более жесткого контроля над аффектами, трансформации внешнего принуждения в самопринуждение. Он переносит на феодальный мир — от эпохи Каролингов до появления абсолютных монархий — модель конкуренции, ведущей к образованию монополии. Борьба идет за «жизненные шансы» — свойственная эпохе «laissez faire» борьба за экономические «шансы» есть лишь частный пример той же универсальной черты любого общества. В этой борьбе возникает абсолютизм, государство, обладающее централизованной монополией на физическое насилие. Это способствует и внешнему «замирению» общества, и появлению внутренней, интериоризированной инстанции самоконтроля — этот процесс начинается в придворном обществе. Последователи Элиаса (иной раз при его собственном участии) создали миф об «одиноком мыслителе», который обратился к исследованию ранее неведомой области. На самом же деле он продолжал работать над теми вопросами, которые ставились в начале века ведущими немецкими социологами. По-разному решали их М. Вебер, М. Шелер, Э. Трёльч, В. Зомбарт. Главным для них был вопрос о возникновении рациональности Нового времени, генезисе капитализма. Даже некоторые центральные идеи Элиаса, вроде роли двора в данном процессе, были сформулированы его предшественниками (в частности, о «придворном обществе» писал В.Зомбарт). Оригинальность Элиаса заключается в том, что носителем процесса «рационализации» или «расколдования мира» у него выступает не принявшая протестантизм буржуазия, не городское бюргерство, но аристократия, принадлежащая к «придворному обществу». У Элиаса несколько высказываний Лабрюйера относительно двора и подражающего ему бюргерства оказались развитыми в целую концепцию. Я не стану здесь обсуждать достоинства и недостатки этой теории. Несомненной заслугой Элиаса является то, что он обращает внимание не столько на «высокую» культуру, сколько на простейшие нормы поведения, связанные с отправлением телесных функций, прослеживает увеличение дистанции по отношению к телам других людей и к собственному телу.

Элиаса не случайно вновь «открыли» в 70-е годы, когда в центре внимания оказалась тема ограниченной рациональности, даже ущербности, принудительности, которую нес в себе проект «модерна». Одной из важнейших становится тема «телесности» (вспомним Батая, Фуко); не случайно в это время книгу Бахтина о Рабле переводят на все европейские языки — «телесный низ» стал исторической проблемой. В это время среди «левых» все более очевидной становится и ограниченность марксистской теории государства вообще и генезиса государства в частности. Сегодня контекст изменился, и если брать только идеологическую сторону, то концепция «процесса цивилизации» (независимо от устремлений самого Элиаса) помогает западному обывателю (или интеллектуалу — разница здесь невелика) смотреть сверху вниз на «дикарей», т. е. на тех, кто еще не прошел через долгий процесс становления дисциплины и самоконтроля. К тому же в роли «цивилизаторов», по Элиасу, должны выступать те, кто способствует развитию мировой торговли, т. е. «удлинению цепочек взаимосвязей» [209]. Схема, согласно которой цивилизация «верхов» постепенно распространяется сначала на «низы» европейского общества, а затем разносится по всему свету, действительно уязвима — даже независимо от того, что весь Запад оказывается некой «аристократией» современного мира.

Уязвимыми для критики оказываются и многие другие стороны теории Элиаса. В качестве примера можно привести основополагающий для его концепции тезис о превращении внешнего принуждения в самопринуждение. Хотя основная схема берется из психоанализа, совершенно очевидно то, что термины «кондиционирование» (или даже «дрессировка») заимствуются из бихевиоризма: ребенка с детства натаскивают на одни виды поведения, запрещая другие — всякое воспитание предполагает репрессии и страх. Но страхом наказания трудно объяснить вытеснение влечений и усиление «Сверх-Я». Даже последователи Элиаса обращают внимание на то, что из трех психоаналитических инстанций («Оно», «Я», «Сверх-Я») он сохраняет «Оно» и «Сверх-Я», но практически не говорит о «Я», оказывающемся каким-то эпифеноменом социального взаимодействия [210].

На недостатки концепции Элиаса обращали внимание многие оппоненты. Всякий хоть сколько-нибудь знакомый с предметом историк вынужден указывать на то, что и церковь, и средневековые городские коммуны выпали из рассмотрения процесса образования абсолютной монархии, что французские придворные «цивилизовались» во время итальянских походов, а городские патриции Северной Италии или Голландии были в XV в. несравнимо более «воспитанными», чем подавляющее большинство феодалов. Достаточно вспомнить хотя бы классический труд Буркхардта об итальянском Возрождении, чтобы усомниться в схеме Элиаса. Антропологу покажутся наивными и устаревшими сравнения обычаев других культур с «детским» поведением и мышлением. Не меньше возражений может высказать и социолог, указав на то, что образцы поведения чаще всего усваиваются не путем принуждения или «дрессировки»; когда речь идет об одежде, поведении за столом и т. п., мы можем говорить о подражании, а можем вспомнить и о том, что как раз с рассматриваемого Элиасом времени (примерно с конца XIV в.) можно говорить о феномене моды [211]. У Элиаса «хорошие манеры» являются исключительно результатом давления, запрета, контроля, которые превращаются в самоконтроль. Принуждение становится самопринуждением. Но в этой схеме не остается места ни человеческой свободе, ни тому, что прямо не связано с принуждением, — игра, самореализация, даже конкуренция представляют собой несводимые к механизму внешнего давления данности. Область эстетической фантазии, вкуса, «соблазна», т. е. индивидуальной автономии, творческой индивидуальности, принесена Элиасом в жертву «дрессировке». Неизбежно возникает вопрос о причинах самого принуждения.

Разумеется, социальные отношения «принудительны» — в этом видел их специфику уже Дюркгейм, но он не случайно отделял «социальные факты» от психологических и социально-психологических явлений. «Принудительность» конкуренции отличается от принудительности навязчивой идеи или привычки чистить зубы. В любом обществе имеются свои «табу», однако перенос этого термина с тотемистических запретов и на индивидуальные привычки, и на социальные закономерности, и даже на юридические нормы является не лучшим «завоеванием» психоанализа. Достаточно взять некоторые приводимые Элиасом примеры. Некие способы есть и пить, пользоваться платком и т. д. находятся в зависимости от эстетического чувства, а оно определяется не одним принуждением. Сам Элиас пишет, что не гигиенические, но эстетические соображения объясняют изменение порога чувствительности. То, что мы перестали пить кофе из блюдца, трудно объяснить каким бы то ни было «принуждением», равно как и повсеместное распространение и введение в обиход пришедшей из Византии вилки. Мода обладает своей динамикой, она предполагает и принуждение — есть даже «тирания моды», — но мы можем обойтись при ее объяснении без поисков «бессознательного» или механизмов «дрессировки».