Норберт Элиас - О процессе цивилизации

Некоторые короли даже в своих действиях, в развитии своих личных способностей целиком зависели от состояния королевской функции во время их правления. Яснее всего это видно на примере Карла VII. Если рассматривать его как индивида, то особой силы тут не найти — крупной или великой личностью он не был. Но во времена его правления — после того, как англичане были вытеснены из его владений, — королевская власть постоянно набирает силу. Для народа король — глава победоносного войска, сколь бы мало ни походил на полководца он сам. Во время войны все финансовые и человеческие ресурсы страны оказались сосредоточены у центральной власти. Процессы централизации командования в армии и монопольного распоряжения налогами сделали значительный шаг вперед. Внешний враг был вытеснен с территории королевства, но войско (по крайней мере, немалая его часть) осталось в целости и сохранности. Это дало королю такой перевес в противостоянии сил внутри страны, что любое сопротивление сословий его воле уже не имело ни малейших перспектив, да и население, уставшее от войны, желает и требует только одного — мира. В такой ситуации король в 1436 г. заявляет, что нация вручила ему на неограниченное время право на «aides», что его просят более не собирать сословия для одобрения решения об их взимании, поскольку стоимость поездок участников Генеральных Штатов на эти собрания чрезмерно велика и, как он утверждает, ложится слишком тяжким бременем на народ.

Конечно, это обоснование взято с потолка. Отказ от Генеральных Штатов выражает попросту рост социальной силы королевской власти. Эта сила теперь столь велика, что может открыто объявить «aides», уже приобретшие долгосрочный характер во время войны, постоянным институтом. Сила эта уже настолько недвусмысленна, что король не считает нужным согласовывать размеры налогов с теми, кто ими облагается. И в дальнейшем бывали отступления, попытки сопротивления налоговой политике короны со стороны сословий. Исключение из участия в решении вопросов налогообложения сословных парламентов и закрепление диктаторских полномочий королей закрепились не без борьбы. Но всякое противоборство вновь и вновь показывало, насколько большой принудительной силой на этой фазе развития общества обладал процесс возрастания могущества центральной функции, шедший параллельно с прогрессирующей дифференциацией общества и ростом взаимосвязей. Всякий раз в центре происходит концентрация военной силы, которая обеспечивает ему право распоряжения налогами, а сосредоточенное в центре распоряжение налогами, в свою очередь, ведет ко все большей монополизации военной силы, права на физическое насилие. Шаг за шагом оба эти инструмента власти набирают все большую силу, пока в какой-то момент не предстают перед глазами изумленных современников во всем своем могуществе. Как и во многих других случаях, лучше любого исторического описания дать представление об этой трансформации может высказывание одного из современников указанных событий, видевшего в них нечто новое и непонятно откуда взявшееся.

Когда при Карле VII центральный аппарат начал открыто назначать и взимать налоги без согласия сословий, Ювеналий Урсинский, архиепископ Реймсский, написал королю следующее письмо, где, помимо всего прочего, говорилось следующее (даю вольный перевод): «Когда Ваши предшественники вели войну, то обычаем было собрание трех сословий; они сзывали людей церкви, благородных и низкородных в какой-нибудь из лучших своих городов. Они сами туда являлись и излагали собравшимся, как идут дела, что нужно для противостояния неприятелю, и, в соответствии с военными нуждами, просили о помощи посредством податей. Вы и сами так поступали, пока не увидели, что Бог или фортуна, — а ведь она переменчива — так Вам помогли, что Вы почувствовали себя ею вознесенным. „Aides“ и прочие налоги устанавливаются Вами так, словно это подати с Вашего собственного домена, и не требуют согласия Ваших трех сословий.

Раньше… это королевство по праву можно было называть „Royaume France“, поскольку населяли его свободные („francs“), пользовавшиеся всеми своими свободами („franchises et libertés“). Ныне они представляют собой рабов, произвольно обложенных поборами („taillables à voulenté“). Если взглянуть на число людей в Вашем королевстве, то оно едва достигнет десятой части того, что было ранее. Я не хочу умалить Вашу власть, я хотел бы ее даже увеличить с помощью моих малых средств. Нет сомнений в том, что государь, и особенно такой, как Вы, в особых случаях — для защиты королевства и общего дела („chose publique“) — может что-то забирать („tailler“) y своих подданных и увеличивать „aides“. Но для этого следует разумным образом договариваться с ними. Ведь у одного есть меньше, чем у другого. В правовых вопросах Вы, быть может, и суверен, они находятся в Вашем ведении. Но пока речь идет о доходах с доменов, то у Вас он свой, как и у каждого частного лица.

( N.B. Иными словами, король может, как ему вздумается, кормиться со своего домена, но он не является сувереном, когда речь идет о доходах со всей страны. — Н.Э. ). Сегодня же с Ваших подданных не просто стригут шерсть, но сдирают кожу, режут по плоти и до самых костей».

Чуть дальше архиепископ неприкрыто выражает свое возмущение: «Тот, кто привык действовать по своему произволу и не служит хоть наполовину своим подданным, не достоин править… Поэтому остерегайтесь того, чтобы обильный поток денег ( буквально: „обильный жир“, „великое множество“. — Н.Э. ), текущий к Вам в виде „aides“, отсекаемый от тела, не разрушил душу. Ведь Вы голова этого тела. Разве не будет величайшей тиранией то, что голова человеческого тела разрушает его сердце, его руки и ноги ( N.B. Это следует понимать символически, как духовное сословие, воины и простой народ. — Н.Э .)?» [152] Отныне и на долгое время лицами, указывающими на публичный характер функций короля, становятся подданные. Выражения вроде «общественное дело», «отечество» и даже «государство» чаще всего употребляются теми, кто стоит в оппозиции князьям и королям. Сами центральные правители на этой фазе распоряжаются монополизированными шансами — прежде всего налогами, собираемыми со всего королевства, — так, словно речь идет об их личной собственности (на это указывает архиепископ Реймсский). Именно в этом смысле, как ответ на слова оппозиционеров, рассуждающих об «отечестве» и «государстве», следует понимать приписываемое одному из королей высказывание: «Государство — это я». Такому ходу развития изумлялись не только французы. Порядок, увеличивавший могущество и прочность центрального аппарата и центральной функции, который формировался во Франции и раньше или позже в силу аналогичных факторов получил распространение почти во всех странах Европы, в XV в. выглядел как нечто удивительное в глазах не только французских наблюдателей. Достаточно прочитать хотя бы донесения венецианских посланников того времени: для этих чужеземцев, наблюдателей с безусловно широким кругозором и большим опытом в таких вещах, возникающие формы правления были чем-то ранее невиданным.