Владимир Земцов - Великая армия Наполеона в Бородинском сражении [litres]

Военная история стремительно теряет традиционный образ науки, занимающейся исключительно описанием того, как планировались и осуществлялись военные операции. Тяжелый опыт ХХ в. заставил историков осознать, сколь значительную роль в жизни человека и человечества играла война, ломавшая, казалось, еще прочные социальные, государственные и психологические структуры и открывавшая путь для появления нового или, наоборот, возвращения старого. Однако главное, что отличает современное понимание предмета и объекта военно-исторического знания от того, что было еще 20–25 лет назад, – это выход на передний план в постижении прошлого живых людей, нередко рядовых участников событий. Появилось своего рода «человеческое измерение» войны, призванное описать, а то и постичь смысл жизни, страданий и смерти человека.

Особой популярностью стали пользоваться в нашей стране в последнее время военно-психологические и военно-социологические исследования, обращенные к «человеку с ружьем» в прошлом. Чрезвычайно интересны и эксперименты, предпринимавшиеся в 80 –90-е гг. ХХ в. французскими историками при обращении к военной тематике в русле ныне уже знаменитого течения «мест памяти». Наконец, следует вспомнить и о том, что плодотворные изыскания в русле современной микроистории также оказались теснейшим образом связанными с военно-исторической тематикой. Особенно примечательно, что К. Гинзбург, основатель итальянской микроистории, был подвигнут к поискам новых методов в историописании тем впечатлением, которое он испытал при соприкосновении с грандиозной эпопеей Л. Н. Толстого «Война и мир»! Вполне естественно, что теперь, в начале XXI в., казалось бы, много раз исследованные темы и сюжеты, как, например, война 1812 г., неизбежно должны предстать перед историком в новом свете, демонстрируя неизбывный закон вечного «переписывания истории».

Война 1812 г. все более начинает видеться как факт столкновения разных культур, разных базовых ценностей. Проходя через горнило «русской кампании», народы Европы обретали чувство национальной идентичности, национально-законченные ценностные системы, национально-ориентированный набор чувств, эмоций, желаний, физиологических и ментальных реакций. При этом действовал и обратный механизм: представления о событиях 1812 г., став национально-ориентированными, тоже, в свою очередь, начинали подвергать заметной деформации образы прошлого. Наряду с тем, что «русская кампания» усилила, по крайней мере на 100–150 лет, тенденцию к развитию национально-государственной идентичности ряда европейских народов (особенно русских, немцев, поляков и французов), не переставала работать и вторая тенденция – на формирование единой западноевропейской целостности. Война 1812 г., как некий ориентир из прошлого, стала определять общие пространственные (Европа – Западная Европа – Россия; пространство европейское – пространство русское и т. д.), природные и ландшафтные (европейская природа – русская природа – русская зима – русский мороз), моральные (жестокость – человечность; цивилизация – варварство и т. д.) и другие понятия западноевропейцев. Французы, поляки, иногда – немцы и итальянцы стали апеллировать в разные моменты своей истории XIX–XX, а то и XXI в. к памяти о совместно пролитой крови в борьбе против «русских варваров». Сам способ войны, избранный «русскими дикарями» в 1812 г., стал традиционно противопоставляться явно идеализированному образу «гуманной» войны западноевропейцев. Даже русское пространство и русское время после войны 1812 г. стали восприниматься европейцам как враждебные.

Особое место в череде событий 1812 г., повлиявших на историю и природу европейских народов, занимает Бородинское сражение. Именно Бородино стало центральным местом памяти многих наций, истоком тех символов, с помощью которых реализуется самосознание народа и народов, и происходит своеобразная трансляция этого символического капитала во времени. Обратившись к памяти русских о Бородине через образ Другого , к памяти французов, немцев и поляков, мы увидели, что в течение 200-летней истории для сохранения этой памяти ими был использован целый арсенал различных мнемотехник – эмоциональная память, словесно-логическая память, образная память, операция сравнения, – в результате чего почти неизменно происходило формирование и развитие мифа.

При этом если К. Леви-Стросс обнаружил в свое время способность мифа превращать последовательные состояния в одновременные, временные отношения – в пространственные, то мы увидели возможность и обратного процесса, когда одновременно происходившие реальные исторические события «растягиваются» во времени. Точнее, имеет место двойная операция: вначале происходит смешение всех событий во времени, а затем – через их «рациональное» осмысление – события вновь «разделяются», но уже на основе иной, привнесенной логики. Таким образом, под видом исторической и логической достоверности формируется новый «национальный» миф. Можно предположить, опираясь на особенности памяти как русских, так французов, немцев и поляков о Бородинском сражении, что такой вид мифологизации прошлого характерен для эпохи Нового и Новейшего времени, когда под видом рационализированной, «научно достоверной» исторической памяти формируется по инициативе Власти мифологическая память. При этом усилия Власти встречают полное понимание и поддержку со стороны нации. Последнее определяется двумя обстоятельствами: во-первых, тем, что Власть опирается в формировании исторического мифа на реальную эмоционально-чувственную атмосферу, ощущавшуюся нацией в тот момент истории, который теперь подвергается мифологизации; во-вторых, жизненной необходимостью для нации ради сохранения своей целостности и жизнеспособности опираться в своем самосознании на ряд прочных, непоколебимых исторических мифов, не только искажающих прошлое, но, в значительной степени, и сохраняющих его для нации.

В этом плане представляется чрезвычайно важным признание определенного баланса между «правдой истории» и «национальным мифом», соотношение между которыми в течение жизни нации не может оставаться неизменным. До известной степени можно утверждать о близости «национального мифа» понятию «историческая память», без которой существование нации просто невозможно. Но в этой связи на Власть, которая нередко (особенно в России) во многом формирует национальный миф, накладывается особая ответственность. Полное изгнание «исторической правды» из «исторической памяти» превращает нацию в сообщество, лишенное реальных корней и воспринимающее мир через заведомо искаженные ирреальные образы.