Владимир Земцов - Великая армия Наполеона в Бородинском сражении [litres]

Направлению, представленному Афанасьевым, Колюбакиным, Геруа, Михневичем и др., до известной степени противостоял ряд других историков, прежде всего Н. П. Поликарпов, А. П. Скугаревский и А. Н. Витмер [392]. Поликарпов в труде, основанном, как правило, на неизданных русских архивных документах, осветил дни, предшествовавшие 26 августа, включая бой за Шевардинский редут и действия сторон 25 августа 1812 г. Материалы подтверждали мысль (впрочем, высказанную и в 7-томном издании «Отечественная война и русское общество») о том, что инициатива в навязывании генерального сражения почти целиком исходила от французов, которым удавалось действовать в этом направлении достаточно успешно.

Аркадий Платонович Скугаревский (1847 —?) исходил из объективных трудностей при воспроизведении картины боя и поэтому построил свою книгу на скрупулезном сопоставлении имеющихся документов и материалов. Несмотря на то что Скугаревский не привлек всей совокупности опубликованных материалов, картина действий французской армии, представленная им, выглядела вполне убедительной: Наполеон и его военачальники действовали как опытные военные, сообразуясь с реальными (или казавшимися им таковыми), а не домысленными автором, обстоятельствами. Книга была чужда громких фраз и патриотических лозунгов [393].

Наиболее интересной и оригинальной среди работ, вышедших в начале ХХ в., была статья А. Н. Витмера, о которой отечественные историки почти не вспоминали вплоть до наших дней. Бывший профессор Академии Генштаба, еще в 60-е гг. выступивший по теме 1812 г., Витмер вновь обратился к теме Бородина уже на склоне лет. Решив проверить основные утверждения русских историков в отношении битвы по опубликованным зарубежным материалам, он подверг аргументированной критике восторжествовавшую к началу ХХ в. картину «русского» Бородина [394]. Он был убежден, что только «полная объективность и уважительное отношение к борцам как собственной родины, так и враждебного лагеря» может дать «картину, полную трагического величия мирового события». Поэтому Витмер попытался учесть многие «субъективные» факторы, не исключая в том числе и влияние мочеполовой болезни (dysurie) Наполеона на принятие им решений. Возможность полной победы французов в бою автор считал вполне вероятной, что, в свою очередь, могло бы привести к иному исходу всей войны 1812 г. [395]Сравнивая две армии, Витмер принял данные Богдановича о численности русских регулярных войск в 104 тыс. (плюс 7 тыс. казаков и 10 тыс. ополчения), а французской армии в 130 тыс. [396], однако указал, что значительная часть русской армии состояла из новобранцев (по его мнению, на четверть), а французская включала только наиболее сильных, «твердых телом и духом» солдат. К тому же около 200 русских орудий из-за смерти А. И. Кутайсова вообще не приняли участия в сражении. Пытаясь понять источники внутренней силы многонациональной Великой армии, Витмер указал на целый ряд факторов, которые вполне уравновешивали жертвенный патриотизм русских: хорошо отлаженную военную организацию, обаяние славы Наполеона, «психологию злобы» к противнику, которой искусно пользовались наполеоновские военачальники. Наконец, сказался факт еще слабо развитой национальной идеи, подавляемой в войсковой среде чувством служения «государственности» [397]. Останавливаясь на нескольких явных промахах Наполеона в день сражения, автор объяснял их, во-первых, тем, что решения вынужден был принимать не только Наполеон-полководец, но и Наполеон-император, а во-вторых, «психическим состоянием великого вождя, явившимся, быть может, результатом физического недомогания» [398]. Остановившись на «пустившем глубокие корни» утверждении, будто французы покинули поле битвы, Витмер попытался, правда без достаточных данных, его опровергнуть. Он пришел к выводу о том, что французы имеют все основания и даже право считать себя победителями, так как русские были выбиты со всех позиций, отступили, сдали столицу, оставили на поле боя раненых и понесли потери значительно бóльшие, чем французы. Но в то же время автор признал оправданность утверждений и русской стороны о победе под Бородином: «Несомненным признаком победы должно быть торжество победителя и поражение, упадок духа побежденного. Но все говорит об обратном». Более того, при «материальной» победе русских под Бородином, победа в войне могла бы оказаться у Наполеона: отступив, он в 1813 г. мог бы возобновить кампанию с новыми силами [399].

Совершенно особое место в русской историографии начала ХХ в. занял марксист Михаил Николаевич Покровский, опубликовавший в те годы ряд работ, затрагивавших тему 1812 г. [400]Близкую сердцам историков либерального и демократического лагеря идею об «объективных закономерностях», предопределивших место и результат Бородинского сражения, Покровский довел до абсурда. Заняв бородинские позиции, русская армия, по его мнению, пассивно ожидала противника «и фактически приняла сражение вместо того, чтобы его дать ». Исходя из цифры 130 тыс. солдат у каждой армии при превосходстве в артиллерии у Кутузова, автор не без оснований полагал русские потери не менее чем в 44 тыс., а наполеоновские – только в 28 тыс., поражаясь их непропорциональности. На этом основании Покровский уничижительно оценивал действия русской стороны, одновременно свысока повествуя и о действиях Наполеона. Ни малейшего намека на искру того удивительного чувства, которое охватило русскую армию в день Бородинского сражения, у Покровского не было. Неудивительно, что другой марксист, В. И. Ленин, несмотря на богатейшее письменное наследие, вообще сумел ни одного раза не упомянуть слово «Бородино»!

Начался ли в 1917 г. новый этап в эволюции отечественной историографии 1812 г. и Бородинского сражения? По-видимому, только в одном смысле: вплоть до середины 1930-х гг. почти безраздельно господствовала концепция Покровского. Она, с небольшими вариациями, проводилась в общих курсах русской истории (Н. А. Рожкова, С. А. Пионтковского и др.) и в военно-исторических трудах (А. И. Верховского, А. А. Свечина, В. Г. Сухова) [401]. Придерживался ее в лекциях по истории военного искусства для курсов красных командиров и Михневич. «Русское» Бородино усиленно вычеркивалось из национальной памяти. Период 20-х – середины 30-х гг. стал особым этапом «развития» историографии Бородина. Он был утрированной картиной тех идей, с помощью которых либеральные историки пытались в начале ХХ в. подчинить многообразие действий, поступков и импульсов живых людей «железной логике истории».

Во второй половине 30-х гг. ситуация резко изменилась. Очевидным толчком к этому послужили постановления ЦК ВКП (б) и СНК СССР от 16 мая [402]1934 г. и 26 января 1936 г. о преподавании истории, осудившие схематизм и абстрактное социологизирование [403]. Советская власть, подталкиваемая внешней опасностью и готовившая массовые репрессии внутри страны, теперь явно стремилась найти точки опоры в русском патриотизме, решившись на своеобразную реанимацию не только «буржуазных», но и «дворянских» концепций. Немалую роль в этом возрождении «русского духа» должен был сыграть образ Бородина.