Владимир Земцов - Великая армия Наполеона в Бородинском сражении [litres]

В таком же антиевропейском и псевдопатриотическом духе были выдержаны брошюра официозного публициста А. Горяйнова, вышедшая в качестве «русского» ответа на знаменитую «Историю» Тьера в 1858 г. [348], и рецензии на книгу Бернгарди о Толе [349].

К 50-летнему юбилею 1812 г. «по высочайшему повелению» была подготовлена новая правительственная история великой эпопеи. Автором ее был Модест Иванович Богданович (1805–1882), профессор Военной академии, генерал-майор, позже, с 1863 г., генерал-лейтенант [350]. Большая часть 2-го тома оказалась посвященной Бородинскому сражению [351]. В труде Богдановича произошла известная трансформация официозной трактовки Бородина: он широко и критически использовал источники, в том числе многочисленные зарубежные, как французские, так и немецкие; предложил относительно объективную характеристику противника; в концептуальном осмыслении делал явные уступки либерализму. Содержалась в книге и сдержанная критика предшественника Михайловского-Данилевского [352]. Отказавшись от велеречивости слога, Богданович обратился к беспристрастному изложению фактов, при этом отдавая предпочтение русским источникам. Он показал весьма непростое положение перед Бородином Великой армии, испытывавшей сильную нужду в продовольственных и медицинских припасах, что еще больше осложнялось непростыми отношениями среди высшего командного состава (особенно между Даву и Мюратом). Взяв за основу данные переклички в Гжатске, Богданович придерживался цифры 130 тыс. солдат Великой армии при 587 орудиях. Численность русских сил, по его мнению, составляла 103,3 тыс. регулярных войск, 7 тыс. казаков и 10 тыс. ополченцев [353]. При изложении событий самого Бородина Богданович предпочел избегать каких-либо выводов и оценок, просто нанизывая один факт на другой, что хотя и способствовало «объективности», но одновременно и граничило с компиляцией. При определении хронометража событий Богданович явно следовал за русской (то есть «толевской») версией Бородинского сражения. Слава покорителей Курганной высоты была отдана автором, который привлек книгу Рот фон Шрекенштайна, саксонцам Тильмана [354]. Подводя беглый итог Бородинской битвы, Богданович только констатировал, что атака императорской гвардии могла бы иметь для Наполеона решающее значение [355]. Потери Великой армии он, ссылаясь в том числе и на данные Деннье, насчитывал примерно в 30 тыс. человек. Хотя работа Богдановича и несла на себе груз внешнеполитической задачи – способствовать примирению России и Франции после Крымской войны [356], но в основном выросла из общественных, а частью и правительственных, надежд на либеральное переустройство российской жизни.

Однако вскоре во внешней политике России наступила новая полоса враждебности с Западной Европой, связанная с польским восстанием 1863 г. А внутри страны самодержавно-охранительные круги попытались взять реванш в борьбе с либерализмом. На книгу Богдановича обрушилась волна критики. Критика раздавалась со всех сторон! Либералы критиковали Богдановича за «лакейство» и угодничество перед правительственными кругами [357], «правые» – за либерализм и преклонение перед иноземцами. Со стороны последних особенно жесткой и аргументированной была критика Липранди, говорившего как бы от имени партии «ветеранов». Статьи Липранди были вначале опубликованы в «Северной пчеле» и «Русском инвалиде», а в 1867–1869 гг. переизданы отдельными книгами [358]. Липранди нашел у Богдановича множество огрехов и фактологических неточностей, особенно там, где дело касалось действий русского 6-го корпуса, обер-квартирмейстером которого, как известно, был сам критик. Но главное, в чем Липранди обвинял Богдановича, – это то, что последний историю «нашей отечественной войны» во многом строил на «показаниях иноземцев». Помимо всего прочего, в уничтожающей критике Липранди ясно просматривался протест «ветеранов» против прихода нового поколения историков, которые хотели увидеть Бородино другими глазами, во многом как бы со стороны. Но в таком святом деле, как память Бородина, полагали «ветераны», национальная отстраненность была совершенно недопустима. Возникшая благодаря Богдановичу новая тенденция в историописании «русского» Бородина была почти сразу задушена. Но это сделали не столько «ветераны», которым это было бы явно не под силу, но гений Л. Н. Толстого.

Толстой начал работу над романом «Война и мир» в начале 60-х гг. (чаще пишут о 1863 г.) в атмосфере разбуженного Крымской войной, 50-летним юбилеем и польским восстанием общественного интереса к войне 1812 г. Это были годы, когда Н. Я. Данилевский писал «Россию и Европу», Н. К. Михайловский – «Что такое прогресс», и когда русская читающая публика размышляла над книгой Т. Карлейля «О героях, культе героев и героическом в истории». Разрешение всех краеугольных вопросов русской общественной жизни Толстой собирался дать в кульминационных строках романа – в описании Бородина. Вечером 25 сентября 1867 г. Толстой едет на Бородинское поле. Ночь с 25-го на 26-е проводит в Можайске на станции, и утром 26-го он наконец-то видит Священное поле. Проведя ночь в странноприимном доме Спасо-Бородинского монастыря (увидев во сне свою жену Софью Александровну), он утром 27-го объезжает поле еще раз и возвращается в Москву [359]. Толстой был воодушевлен, ему казалось, что, находясь на Бородинском поле, он без особого труда может представить все передвижения русских и неприятельских войск. «Только бы дал Бог здоровья и спокойствия, а я напишу такое Бородинское сражение, какого еще не было», – сообщал он жене 27 сентября 1867 г. [360]

На чем основывались представления писателя о Бородине? Одно перечисление зарубежных первоисточников и литературы впечатляет. Толстой хорошо знал воспоминания Боссе, Фэна, Раппа, Меневаля, «Мемориал» Лас Каза, работы Сегюра, Лабома, Шамбрэ, Тьера, Ланфре, А. Дюма, Бернгарди и Клаузевица! [361]Но все зарубежные материалы, нередко вызывая в нем возмущение, как, например, работа Бернгарди, который стремился «показать, что французское войско еще было в тех же кадрах, так же могущественно в 13-м, как и в 12 году, и что слава покорителя Наполеона принадлежит немцам» [362], были им основательно переосмыслены благодаря чтению русских книг – Д. В. Давыдова, Н. А. Дуровой, А. П. Ермолова, С. Глинки и Ф. Глинки, И. Родожицкого, Михайловского-Данилевского, Богдановича и Липранди. При этом явное предпочтение Толстой отдал не Богдановичу, чью работу он считал несамостоятельной, «позорной книгой», но Михайловскому-Данилевскому, откровенно восхищаясь его работой, «беспристрастной и совершенной» [363]. Своего рода эмоциональный настрой, помогавший, как казалось писателю, проникать в дух эпохи, давали литературные произведения: «Рославлев» М. Н. Загоскина, «Леонид, или Некоторые черты из жизни Наполеона» Р. М. Зотова, стихи А. И. Крылова, В. А. Жуковского, а также журналы того времени. Основываться только на донесениях главнокомандующего и частных начальников писатель, видевший в них «необходимую ложь», вполне естественно не хотел. Ему нужен был «человек изнутри». «Через месяц или два расспрашивайте человека, участвовавшего в сражении, – уж вы не чувствуете в его рассказе того сырого жизненного материала, который был прежде, а он рассказывает по реляции», – говорил Толстой [364]. Правдой для Толстого являлась та «русская правда», то изначальное ощущение ожидавшейся и состоявшейся победы, которое чувствовали русские воины накануне и во время Бородинской битвы [365].