Роберт Круз - За пророка и царя. Ислам и империя в России и Центральной Азии

Как и в Поволжье и на Урале, власти искали влиятельных людей в туркестанских общинах мечетей; и многие туркестанские мусульмане, подобно своим единоверцам в империи, искали союзников в борьбе внутри своих собственных общин за установление священного закона. Режим не поддерживал официальную исламскую иерархию в Туркестане, потому что чиновники боялись повторения негативных аспектов истории ОМДС. Они не хотели давать исламу организационную структуру, которая могла бы оказать еще более пагубное воздействие на кочевое население региона.

Но те же бюрократы, которые боролись с распространением ислама у казахов, признавали, что с оседлыми жителями региона следует обращаться по-другому. Они боялись, что любые ограничения, наложенные на ислам в городах, где эта религия глубоко укоренилась, поставят под угрозу присутствие царской власти. Многие считали, что древние медресе Самарканда и Бухары дают более «фанатичных» выпускников, чем где-либо в империи. Поэтому царские чиновники действовали осторожно, создавая законы и учреждения для нового генерал-губернаторства. Подходя к делу ad hoc и неформально, царские власти снова вступали в союз с теми религиозными учеными и мирянами, которые, по их мнению, отстаивали исламскую ортодоксию.

Власти ценили стабильность, которую связывали с ханским наследием, даже если она противоречила их декларациям о цивилизующей миссии России. Хотя у государства не было такого обширного бюрократического аппарата, как в Поволжье и на Урале, полиция и чиновники стали важными участниками религиозных дискуссий и вмешивались в конфликты между кварталами в Ташкенте, Самарканде, Коканде и других городах. Посредничая в спорах между мусульманами и реагируя на жалобы клириков и мирян, они также распространяли свое влияние на сельскую местность.

В Туркестане их задача была особенно сложной, поскольку царским властям в поисках представителей «ортодоксального» ислама приходилось учитывать ханское наследие. Они опасались вводить институциональные новшества, которые могли бы спровоцировать мусульманское сопротивление, а оно – поставить под угрозу их неустойчивый контроль над территорией, служившей предметом притязаний нескольких держав. Но прежде чем подтвердить традиционные источники морального и правового авторитета, власти должны были их найти. Многие туркестанцы предлагали сотрудничество в поисках преемственности с наследием ханов. Поэтому царским чиновникам приходилось разбираться в противоречивых заявлениях этих информантов о характере исламских кадров и учреждений при ханской власти [406] О политическом институте ханства см.: McChesney R. D. Central Asia: Foundations of Change. Princeton, NJ: Darwin Press, 1996. P. 117–147. Об официальных попытках использовать проповеди в интересах царского правления см. также: Erkinov A. Praying for and against the Tsar: Prayers and Sermons in Russian-Dominated Khiva and Tsarist Russia / Transl. I. Förster. Berlin: Klaus Schwarz Verlag, 2004. .

В результате признание местных старейшин и судей в качестве носителей имперского авторитета не просто утверждало кадры и институты, унаследованные от доколониального прошлого, или ставило на них новый штамп. Религиозные семьи давно владели определенными должностями. Уже знакомый нам историк Мухаммад Салих унаследовал должность имама в Ташкенте от деда [407] Оринбаев А., Бориев А. Ташкент Мухаммад Салих Тавсифида (XIX аср). Ташкент: Озбекистон ССР «Фан» нашрияти, 1983. С. 9. . Но многие из желавших занять такие должности не всегда были истинными наследниками, хотя иногда их претензии на подобный статус вводили в заблуждение имперские власти. Когда правительство ввело выборный принцип отбора на должности, это лишь усилило соперничество между туркестанцами.

Царский режим в Туркестане функционировал как арбитр в религиозных спорах. Государство было слабее, чем в других мусульманских регионах, его позиции были уязвимее как из‐за численности населения, так и из‐за близости региона к соперничающим империям. Но фундаментом режима были не столько цивилизаторские замыслы имперских элит, сколько тактические альянсы, выраставшие из посредничества в низовых конфликтах между мусульманами. Учитывая уязвимость режима в Туркестане, можно согласиться, что здесь эти взаимодействия были важнее для его функционирования, чем где-либо еще.

Государство не парило над институтами, которые власть признала традиционными, а глубоко встраивалось в туркестанские общины благодаря участию в конфликтах, которые помогало разрешать. Оно не стало вводить в этом регионе единую официальную исламскую иерархию, но уездные начальники и полиция внедрялись в линии разлома между кварталами и деревнями, возникшие из‐за конкуренции за официальный патронат. Местные общины отличались от поволжско-уральских тем, что не имели длительного опыта взаимодействия с царскими законами и институтами. Некоторые туркестанцы, возможно, надеялись, что мусульманское политическое господство будет восстановлено. Но значительно бóльшая доля жителей этих общин быстро адаптировалась к институтам империи, используя эти новые ресурсы для арбитража в религиозных конфликтах со своими родственниками и соседями и придавая царскому государству главную роль в дискуссиях, уже шедших в местных мечетях и медресе.

Вопреки вечным опасениям колониальных чиновников и экспертов, глубокое взаимопроникновение исламских конфликтов и царской администрации обусловило относительную прочность и устойчивость имперского порядка в Центральной Азии. Горожане поднимали мятежи в исключительных обстоятельствах (например, холерные бунты 1892 г. в Ташкенте), а киргизы иногда сталкивались с русскими поселенцами или войсками (особенно знаменито Андижанское восстание 1898 г.). Однако зачинщики этих кровопролитий выступали не только против русских. Во время холерных бунтов главной жертвой толпы был один местный аристократ, связанный с администрацией; в ходе Андижанского восстания 1898 г. на царский гарнизон напала вооруженная толпа примерно из двух тысяч человек и убила двадцать двух солдат [408] Sahadeo J. Epidemic and Empire: Ethnicity, Class, and «Civilization» in the 1892 Tashkent Cholera Riot // Slavic Review. 2005. 64. No. 1. P. 117–139; Бабаджанов Б. М. Дукчи Ишан и Андижанское восстание 1898 г. // С. Н. Абашин, В. О. Бобровников. Подвижники Ислама. С. 251–277; Komatsu Hisao . The Andijan Uprising Reconsidered // Muslim Societies: Historical and Comparative Aspects / Ed. Sato Tsugitaka. London: Routledge Curzon, 2004. P. 29–61. . Их предводитель Дукчи-ишан стремился не только прогнать из этого края русских, но и создать общество, полностью подчиненное шариату, и отмести все то, что он считал испорченной религией традиционных суфиев и ученых. Таким образом, даже в этих исключительных случаях массовых волнений главными объектами народного недовольства были местные деятели-посредники между мусульманскими общинами и государством [409] См., например: Галицкий В. Я. и др. Возникновение и развитие революционного движения в Киргизии в конце XIX – начале XX в. Фрунзе: Издательство «Илим», 1973. С. 30–50. . В течение первого полувека царской власти в Туркестане враждебность к этим посредникам была для империи скорее плюсом, чем минусом. Большинство мусульман в своей повседневной жизни занимались борьбой друг с другом, а не с режимом. Местные администраторы всегда были готовы выступить судьями в этих конфликтах.