Семен Резник - Цареубийство. Николай II: жизнь, смерть, посмертная судьба

Поначалу я считал невозможным участвовать в дискуссии по книге Л.А. Животовского «Неизвестный Лысенко» [383] Обсуждение книги Л.А. Животовского «Неизвестный Лысенко» состоялось в Институте океанологии РАН в 2015 г. . Автор книги — доктор биологических наук, и его книга, как минимум, по внешним признакам (цитаты с точными ссылками, список использованной литературы и т. п.), носит характер историко-научного исследования. Тогда как я не биолог и не историк, а только писатель. Моя миссия — создавать художественные образы, а не обсуждать научные труды.

Однако эти соображения вытеснило твердое чувство, что я морально обязан высказаться. История науки, биографии виднейших биологов — составная часть моих литературных интересом более пятидесяти лет. Моя первая книга (1968 год, серия ЖЗЛ) — биография академика Николая Ивановича Вавилова. В ходе работы над ней я вынужден был погрузиться в конфликт между Вавиловым и Лысенко, исследовать его социальные, идеологические и психологические корни, роковую роль этого конфликта в судьбе Вавилова и всей советской генетики. С тех пор я не раз возвращался к вавиловско-лысенковской теме, сейчас интенсивно работаю над обновленной биографией Н.И. Вавилова, в которой снова вынужден уделять много внимания Трофиму Лысенко [384] Книга вышла два года спустя: Семен Резник. Эта короткая жизнь: Николай Вавилов и его время. Предисловие Жореса Медведева. М., «Захаров», 2017, 1056 стр. . Хотя я никогда не претендовал и не претендую на какой-либо вклад в историю науки, я думаю, что ориентируюсь в данном материале не хуже профессиональных биологов и профессиональных историков.

Название книги Л. Животовского «Неизвестный Лысенко» ни в коей мере не соответствует ее содержанию, ибо ничего ранее неизвестного о Т.Д. Лысенко в ней нет. Это поверхностная компиляция широко доступных фактов и цитат, что само по себе могло бы быть полезным, если бы не их тенденциозный подбор, искажающий истинное лицо главного персонажа и ложно обрисовывающий его место в истории науки и общества.

Из книги видно, что автор является опытным «селекционером». Направленная селекция — могучий инструмент для выведения продуктивных сортов, но исторической науке она противопоказана.

Еще на заре советской власти в России произошло массированное вторжение селекции в историческую науку. Ведущим историком в СССР считался Михаил Николаевич Покровский, основатель школы историков-марксистом. Ему принадлежала крылатая формула: «История — это политика, опрокинутая в прошлое». Этой формулой и руководствовалась марксистская историческая псевдонаука на протяжении всех десятилетий советской власти; она же остается руководящей для многих «историков» в нынешней России. Есть такие «историки» и на Западе, но там они не доминируют.

Опрокидывая в прошлое текущие политические и идеологические установки, царскую Россию изображали отсталой, феодальной «тюрьмой народов», а когда — при товарище Сталине — установки переменились, та же царская Россия стала передовой многонациональной державой, объединяющей семью братских народов под руководством старшего брата — более равного, чем все остальные.

Весьма характерны политико-идеологические метаморфозы при изображении исторической роли евреев. Их многократно превращали из самого забитого и преследуемого народа в угнетателя и спаивателя бесхитростных россиян; из героев гражданской и второй мировой войны в толпы, штурмующие Ташкент; из враждебных России и советской власти космополитов в ее главную опору; из террористов, стрелявших в вождя революции, в его верных друзей и последователей. Да и сам вождь из великого гения, рожденного русским народом, превращался в русофоба, инородца и почти еврея. Характерен в этом отношении двухтомник Александра Солженицына «Двести лет вместе» — на его полях мне пришлось написать третий объемистый том.

Ныне самым русским из всех носителей русской идеи снова стал Иосиф Джугашвили, а его подмастерью в биологической науке, Трофима Лысенко, снова усиленно делают корифеем самой передовой науки и самой передовой сельскохозяйственной практики, великим патриотом России. Этому не мешает его украинская фамилия, как Джугашвили-Сталину не мешала грузинская. На фоне нынешней демонизации Украины и всего украинского возвеличивание Лысенко — интересный феномен, заслуживающий особого исследования.

Такие метаморфозы происходили и происходят во всех сферах советской и постсоветской исторической «науки». Книга Л. Животовского «Неизвестный Лысенко» в этом смысле весьма показательна.

История — наука точная. Не менее точная, чем математика, физика или молекулярная генетика. Что было — то было, тут ни убавить, ни прибавить, по слову поэта. Переделка прошлого по прямому или косвенному заказу властвующей идеологии — это материализация мрачной утопии Оруэлла.

Сказанное не означает, что сложившиеся представления о деятелях прошлого навеки незыблемы. Пересмотр возможен и необходим, когда обнаруживаются новые факты и документы, конфликтующие со сложившимися представлениями. В биографии Лысенко немало темных пятен, их прояснение, возможно, потребовало бы уточнить некоторые оценки.

К примеру, из какой семьи происходил Трофим Денисович? Сам он позиционировал себя сыном крестьянина. Но, согласно марксистской доктрине, для всех тогда обязательной, крестьянство делилось на классы эксплуататоров (кулаков) и эксплуатируемых (бедняков), между коими стелилась неудобная для классового сознания прослойка середняков. Кем же был отец Трофима Лысенко? Наверняка не бедняком, а то газеты трубили бы о сыне крестьянина-бедняка. Был ли Денис Лысенко кулаком или середняком? Судя по тому, что его земельный надел вырос от 2 гектаров до 14-ти, вести дела он умел, и без наемного труда вряд ли мог обходиться. Если так, то каким образом ему удалось избежать репрессий, обрушившихся в годы коллективизации на «кровопийцев-кулаков», а его сыну — поддерживать имидж «народного» ученого? Насколько я знаю, местные архивы на этот предмет никто не исследовал, и г-н Животовский этим себя тоже не утруждал. Отец Трофима Лысенко в книге лишь бегло упомянут. Даже о судьбоносном для Трофима опыте с посевом озимых весной, произведенном его отцом в своем хозяйстве в 1929 году, в книге не упомянуто. А ведь вне этого события колхозный ученый не мог бы состояться.

Другой пример — средняя школа садоводства в Умани, где Трофим Лысенко учился с 1917 по 1920 год. У кого учился, чему учился, учился ли вообще?? Это сплошное белое пятно в его биографии, или, если хотите — черная дыра. То были годы войны — мировой, потом гражданской, а Трофиму Лысенко было от 19 до 22 лет. Умань захватывали то красные, то белые, то различные банды. Всем требовались пополнения. Мужчины, способные носить оружие, подлежали мобилизации — добровольной, либо принудительной, либо добровольно-принудительной (гениальное, кстати, изобретение большевистских идеологов). Как Трофиму Лысенко удавалось многократно этого избегать? Или не всегда удавалось? Если так, то в чьем войске и как долго он служил? (Наверняка не в Красной армии — иначе его сделали бы героем гражданской войны). Всего этого мы не знаем. Казалось бы, столько возможностей для исследователя неизвестного Лысенко! В книге Животовского обо всем этом ни пол слова.