Михаил Барг - Великая английская революция в портретах ее деятелей

Если по всем этим вопросам все более или менее ясно и споры в историографии отражают только субъективные предубеждения авторов, то по поводу одного, однако, сомнения этого сказать нельзя. Речь идет об отношении Кромвеля к религиозным и политическим радикалам, прежде всего в самой армии, в ходе гражданских войн и после завершения каждой из них. Почему в первом случае он считал их «божьими» людьми, видеть их в бою было для него равнозначно тому, что видеть «лицо господа», почему в те критические для судеб революции дни он мог о своих солдатах писать члену парламента: «Честные люди служат вам преданно… сэр, они заслуживают доверия. Я именем бога прошу вас не обескураживать их… Тот, кто рискует своей жизнью за свободу своей страны… вверяет ее вам».

Почему же, когда военная страда миновала, те же «честные люди», жертвовавшие своей жизнью во имя свободы, оказались столь «опасными» в своих чаяниях и помыслах, что Кромвель, по его словам, «содрогался» при одной мысли о возможных последствиях, если они возьмут верх? Что же, он ранее не знал об этих чаяниях или не считал нужным их выяснять или ближайшая задача военной победы над роялистами отодвигала на задний план вопрос: что произойдет после нее? Очевидно, что в этих «трансформациях» Кромвеля сказалась неизбежная классовая ограниченность дворянского революционера. Дело в том, что в ходе буржуазной революции происходит постоянное уточнение изначальных понятий — лозунгов, которыми вдохновлялись штурмовавшие старый режим массы. Обобщенное понятие «свобода», достаточное для периода гражданской войны, впоследствии неизбежно дифференцируется сообразно различному положению различных социальных сил в лагере революции. Стоило поэтому народным низам уточнить свое понимание содержания свободы, как они в глазах «свободолюбца» Кромвеля из «божьих», «святых» людей превратились в исчадие ада. В этом одном-единственном вопросе Кромвель оказался не только объективно, подчеркиваем — не только объективно, но и субъективно непоследовательным , чтобы не сказать сильнее — отступником . Но именно этого отступничества традиционная двухпартийная английская историография не заметила.

Как герои одной и той же исторической драмы — Великой английской революции XVII века, Джон Лильберн и Оливер Кромвель имели много общего в том, что определяло их исходную позицию в назревшей борьбе. Оба они по рождению принадлежали к нетитулованному провинциальному джентри, оба воспитывались в пуританских семьях и с раннего детства впитывали пуританские убеждения и нравственные наставления домашних толкователей так называемой женевской Библии [101] Так именовался английский перевод Библии, осуществленный протестантами, бежавшими из Англии в Женеву в правление Марии Тюдор (1553–1558). В отличие от официальной, так называемой Большой, Библии она была небольшого формата, удобная для индивидуального и домашнего пользования. . И одного и другого отличали необузданный темперамент, хотя и по-разному проявлявшийся, неукротимая энергия, активная неприязнь к произволу и насилию со стороны сильных мира сего. Наконец, оба они сравнительно недалеко продвинулись в премудростях школьной образованности тех дней.

Однако сколь же различными оказались исторические судьбы этих двух «воителей в стане храбрых»… революции! И менее всего в силу различия меры и характера их талантов, а прежде всего потому, что принципиально различными были интересы общественных сил, от имени которых они выступали, а следовательно, и роли, сыгранные ими в этом подлинно героическом десятилетии истории английского народа .

Как уже известно, Кромвель был первым, кто в самом начале заседаний Долгого парламента поднял вопрос об освобождении из тюрьмы Джона Лильберна. По рекомендации Кромвеля Лильберн был зачислен на должность подполковника в армии Восточной ассоциации. В свою очередь «дух свободы», владевший в те годы Кромвелем, казался Лильберну столь сродни своему собственному, что, как признавал он впоследствии, он считал его «своим наиболее близким… сердечным другом». Но как же далеко разошлись их пути после окончания первой гражданской войны! Каким же «опасным государственным преступником» казался Лильберн Кромвелю в период, когда он достиг высшей власти, если столь жестоко преследовал его тюрьмой и изгнанием до тех пор, пока дух его не был сломлен и жизнь вскоре оборвана!

И тем не менее имя Джона Лильберна, революционера и мученика, в такой же мере принадлежит истории Английской революции, как и имя его гонителя, торжествовавшего на пепелище революции, — властелина Оливера Кромвеля. Более того, в определенном смысле имя Лильберна оказалось и более благородным, и более долговечным, ибо идеалы, за торжество которых он готов был взойти на эшафот, на столетия пережили идеалы Кромвеля оставаясь для многих народов живыми и злободневными по сей день. В более абстрактном смысле его политические идеалы вошли в сокровищницу не только английской, но и политической мысли и культуры Нового времени в целом.

Сложное переплетение социальных сил, совершавших Великую английскую революцию середины XVII века, проявлялось не только во вскоре давших о себе знать глубоких различиях конечных целей, но и в многоликости самого типа революционера этой эпохи . Типология исторических деятелей в нашей литературе базировалась почти исключительно на принципе «классовой обусловленности». Однако на примере исходной сословной близости Лильберна и Кромвеля и их дальнейшей судьбы мы воочию убеждаемся, в какой мере этот принцип недостаточен для создания подобной типологии. Сама неповторимость исторической личности, сугубая индивидуальность того, что именуется человеческим характером, выступает на первый план, в особенности в моменты судьбоносные . Конечно же тип революционности , т. е. диапазон желаемых изменений сущего, равно как и способ, избираемый для достижения этой цели, диктуется не только социально-классовыми убеждениями и предубеждениями данной исторической личности, но и широтой ее интеллекта, врожденными (или приобретенными) чувствами справедливости, исторической ответственности и гуманизма .

Поистине история делается людьми. Представление же о том, как они ее творят в различные исторические, и особенно в революционные, эпохи, нам дают слова и дела тех, чьи роли в данные эпохи наиболее ярко раскрывают тайну, что в плане чисто человеческом значит быть актером на сцене истории.

Джон Лильберн родился в 1615 г. [102] Год рождения Джона Лильберна устанавливается не по приходским записям, а по эпизодическим упоминаниям самого Лильберна, сколько ему лет в момент данного, описываемого им события. Туманность и неопределенность этих указаний позволяет одним исследователям считать искомым годом 1614-й и соответственно местом рождения — Гринвич. в Сандерленде, близ Ньюкасла. Хотя его родословная была безусловно дворянской, однако генеалогически она оказалась довольно своеобразной. Его отец Ричард, потомок рода Лильбернов, на протяжении столетий связанного с северными английскими графствами Дэрем и Норсемберленд, являлся лордом сравнительно небольшого манора Тикли-Панчардон (Дэрем) [103] Манор Тикли-Панчардон включал 200 акров пашни, 100 акров лугов и 200 акров пастбищ. Наличие в маноре всего лишь 2 мессуагиев может свидетельствовать либо о том, что в этих данных фиксирован только домен лорда, либо о том, что держатели здесь были изгнаны в ходе огораживаний, либо, наконец, о том, что речь идет о типе пастбищного хозяйства, в котором земли много, а людей мало. . Мать Джона, Маргарет, была дочерью Томаса Хиксона, придворного министериала — хранителя гардероба в королевском дворце в Гринвиче. Это сочетание мелкопоместных традиций и распорядков на отдаленном севере Англии и придворных нравов близ столицы сказалось впоследствии в судьбе Джона Лильберна.