Сергей Аверинцев - История Византии. Том III

Византийскому фольклору суждено было надолго пережить крушение византийской цивилизации и впоследствии перейти в новогреческую народную поэзию. Традиция греческой народной литературы также оказалась достаточно устойчивой и еще на грани XVI в. дала такого поэта, как Сахликис с Крита [716] Ibid., S. 62–105. Ср. Я. Н. Любарский. Критский поэт Стефан Сахликис. — ВВ, XVI, 1959, стр. 65–81. , мастер грубого и плоского, но колоритного юмора. Кстати сказать, Крит вообще играет на протяжении XVI и XVII вв. роль своего рода заповедника греческой словесности, в то же время испытывая сильное влияние Италии; скрещивание двух традиций отчетливо прослеживается в творчестве грекоязычного критского стихотворца XVI в. с итальянской фамилией Корнаро [717] Ср. переделку прославленной идиллии Гварино: O πιστικός βόσκος: Der Treue Schafer. Der Pastor Fido des G. B. Guarini, von einem Anonymus im 17. Jahrhundert in kretische Mundart ubersetzt. Erstausg. von P. loannou. Berlin. 1962. .

Но «высокая литература» была более хрупким растением; последние сочинения византийской прозы большого стиля — это исторические описания катастрофы 1453 г. Здесь следует назвать прежде всего «Истории» (в 10 книгах) Лаоника Халкокондила [718] Laonici Chalcocardylae Historiarum demonstrationes, emend. E. Darko. Budapestini, 1922. Лаоник Халкокондил. История (из книги VIII), пер. и предисл. Е. Б. Веселаго (ВВ, VII, 1953). Имя этого автора сохранено рукописной традицией в нескольких вариантах, из которых приходится считаться с двумя: χαλχοχονδυλης («человек о медном пере») или — χαλχοχονδυλης («человек о медной лампадке»). Венгерский издатель труда Лаоника Е. Дарко принимает второй вариант, большинство советских ученых — первый: ср. В. Греку. К вопросу о биографии и историческом труде Лаоника Халкокондила. — ВВ, XIII, 1958, стр. 198. , охватывающие период 1298–1463 гг. Этот автор, время жизни которого приходится на трагический для империи период (середина XV в.) (попытки более точно определить даты рождения и смерти спорны) [719] См. В. Греку. К вопросу о биографии…, стр. 198–200. , — последний крупный представитель палеологовского классицизма, который в дальнейшем имел будущее лишь в ином культурном кругу, на западной почве. Глубоко символично, что Халкокондил — уроженец Афин; это дает ему возможность начать свой труд гордой фразой, написанной «под Фукидида»: «В этой истории записано то, что видел и слышал в своей жизни Лаоник Афинянин…» [720] Ср. Е. Б. Веселаго. Историческое сочинение Лаоника Халкокондила (опыт литературной характеристики). — ВВ, XII, 1957, стр. 203–217; ее же. Еще раз о Лаонике Халкокондиле и его историческом труде. — ВВ, XIV, 1958, стр. 190–199; ее же. К вопросу об общественно-политических взглядах и мировоззрении византийского историка XV века Лаоника Халкокондила, — «Вестник МГУ, историч. науки», № 1, 1960, стр. 43–49. . Дикция Лаоника отмечена стилизаторством, которое иногда заходит так далеко, что мы встречаем у него грамматическую форму двойственного числа, вышедшую из живого употребления еще в первые века нашей эры. Он продолжает перекрещивать русских — в сарматов, сербов — в триваллов, болгар — в мидян, татар — в скифов и т. п. И все же в сочинении Лаоника живет пафос, несводимый к академической игре [721] Гуманист Андреа Навагеро ежегодно в день рождения Вергилия предавал сожжению списки стихов Марциала. Ср. Я. Буркгардт. Культура Италии в эпоху Возрождения, пер. С. Брилианта, т. I. СПб., 1904, стр. 326, прим. 2, а также стр. 213–229. . То, о чем он пишет, — великое бедствие его народа: «…Я говорю о гибели, постигшей державу эллинов, и о том, как турки забрали силу, больше которой и не бывало…» [722] FHG, I, р. 52–164. . В этих условиях подчеркнутый пиетет к традициям греческого языка, которому Халкокондил посвящает настоящее похвальное слово, утверждая, что «…этот язык повсюду и всегда был наипаче других прославлен и в чести, и еще сегодня это общий язык чуть ли не для всех…» [723] Ср. З. В. Удальцова. К вопросу о социально-политических взглядах византийского историка XV в. Критовула. — ВВ, XII, 1957, стр. 172–197. , — это патриотический акт, выражение надежды на то, что «держава эллинов» еще возродится и будет управляться «эллинским царем» [724] Sp. P. Lаmbrоs. Παλαιολογεια χαι Πελοποννησιαχα, I. Athenae, 1912–1923, p. 215–218. . Конечно, Лаоник говорит об «эллинах», а не о «ромеях»; в годы катастрофы он, как и его старший современник Плифон, через века византийской истории обращается к исконному греческому прошлому, воспринимая его именно как национальное прошлое, — черта, прослеживающаяся еще у публицистов никейской эпохи. В западноевропейском гуманизме линия «возрождения классической древности» и линия строительства национальных культур дополняли друг друга, но ни в какой мере не совпадали (некоторым исключением была, конечно, Италия, где в XV в. воинственно противопоставляли «своего» Вергилия «испанцу» Марциалу) [725] Cр. H. A. Meщeрский. «Рыдание» Иоанна Евгеника и его древнерусский перевод. — ВВ, VII, 1953, стр. 72–86; И. Дуичев. О древнерусском переводе «Рыдания» Иоанна Евгеника. — ВВ, XII, 1957, стр. 198–202. . Только для греков слава Гомера и Афин совпадала с пафосом патриотизма; по иронии судьбы именно они не могли реализовать свою национальную идею, и Лаонику оставалось жить прошлым и будущим — настоящего у него и ему подобных не было.

Книжный классицизм проявляется у другого историка этой эпохи, Критовула с острова Имвроса, почти в таких же формах, как у Лаоника. И он воспроизводит фукидидовские схемы изложения (временами прямо вставляя в свой текст выдержки из Фукидида). Но живая душа антикизирующего пафоса Халкондила здесь как бы вынута; Критовул — глашатай не патриотизма, но коллаборационизма, и прославляет он не побежденных, а победителей. Однако, подобно тому, как некогда Иосиф Флавий сумел сочетать в себе придворного историка Флавиев и поклонника традиций иудейского народа, так и Критовул, повторивший его ситуацию, при каждом удобном случае демонстрирует свою привязанность к эллинизму. Но это приобретает гротескные формы: османы оказываются у Критовула отдаленными потомками Персея и Даная, а стало быть — исконными эллинами; Мехмед II ведет себя как просвещеннейший «филэллин» и в то же время выступает в своей войне с эллинами-«ахейцами» не больше, не меньше как мститель за Трою. В целом Критовул — прототип образованного «фанариота», способного только тешить себя надеждой, что завоеватель окажется не слишком грубым.

Гибели Константинополя посвятил монодию (тип риторической декламации) трапезундский ритор Иоанн Евгеник, автор изысканных «Описаний». Его монодия пересыпана цитатами из Гомера и Фукидида (которому вообще везло в эту эпоху), уснащена риторическими фигурами, что не мешает ей быть прочувствованной и выразительной. Интересно, что «Монодия на взятие Константинополя» была почти немедленно (не позже 60-х годов XV в.) введена в оборот русского читателя — случай редчайший во всей истории литературных связей той эпохи.