Михаил Покровский - Очерки по истории революционного движения в России XIX и XX вв

Необходимость закончить войну, чтобы открыть, наконец, русскому хлебу вывоз за границу, сознавалась вое сильнее и сильнее. Правда, было два обстоятельства, смягчающих, так сказать, горе торгового капитала. Это, во-первых, все уменьшавшаяся урожайность русского хлеба: урожай к 1917 году упал на 30—40%, смотря по тому, берем ли мы пшеницу или рожь, и это держало хлебные цены, а затем смягчали помещичью беду военные поставки. Но так или иначе, всякое отсутствие не только активного, но какого бы то ни было баланса, превращение всего баланса сплошь в баланс пассивный должно было обеспокоить и даже не столько уже один торговый капитал, сколько русское накопление вообще. Промышленный капитал относился к этому легко, поскольку в его карман лились огромные барыши, но в общем и целом даже русский капитализм находился под некоторым вопросом. Все это вместе взятое должно было дать ход тем пасифистским тенденциям, которые с самого начала войны представлял Витте, умерший в 1915 году, но которые в начале войны никакого эхо не встречали.

Что война 1914—1917 г. г. (для России 1914—1917 г.г., а для Запада 1914—1918 г.г.), как и все решительно войны, была рядом открытых военных действий, с одной стороны, и закулисных дипломатических шагов;, с другой, это в настоящее время никакому сомнению не подлежит. Как это было с Крымской войной, как это было раньше со всеми наполеоновскими войнами, вопрос о мире был поставлен чуть ли не на другой день после открытия военных действий. Уже в самом начале сентября 1914 года мы имеем обращение германского правительства к посредничеству президента Вильсона на предмет переговоров с Англией, Францией, Россией, с Антантой, о мире. Не буду на этом останавливаться, эпизод очень характерный и любопытный, как два близнеца по наружности Георг V и Николай II в зародыше удушили эту первую попытку мира, которая возникла всего через 1 1/ 2месяца после начала войны. Затем эти попытки разным путем возобновлялись и в декабре — январе 1914—1915 г. г. (что делает понятным соглашение о проливах между Англией, Францией, с одной стороны, и Россией, — другой, в марте 1915 г., соглашение, подписанное Англией буквально со скрежетом зубовным. Скрежет этот слышится в английском меморандуме совершенно определенно), затем осенью 1915 года, летом 1916 года (попытка Германии завязать переговоры через Японию). Словом, целая длинная вереница этих попыток тянется через всю войну. Этого и Антанта не отрицала, поскольку инициатива шла от Германии, но она скромно умалчивает: что же, Германия — всегда находила глухое ухо, или время от времени Германия находила с кем беседовать на тему о мире? Очевидно, находила с кем беседовать и, между прочим, с Россией. Уже в 1915 году весной мы имеем письмо Александры Федоровны к мужу, где она сообщает, что получила письмо от Эрни (ее родного брата Эрнеста Гессенского), где тот сообщает, что в Стокгольм должен приехать его доверенный человек и что было бы хорошо, если бы к этому доверенному человеку, Николай послал своего доверенного человека. Письмо дошло к Александре Федоровне с опозданием и она с тревогой спрашивает Николая: как быть? Этот доверенный человек сидит уже в Стокгольме, а тебя нет, ты в ставке. Бога рада, отдай распоряжение. Я боюсь, что выйдет недоразумение, и Эрни будет очень огорчен. Суть дела была, конечно, не в огорчении Эрни, а в том, что сорвется попытка переговоров, которые поручены Эрни. Письмо это пришло к Николаю на другой день после взятия Перемышля, единственного крупного русского успеха за всю войну, и Николай был настроен очень воинственно; он, видимо, отнесся отрицательно к предложению и даже, должно быть, посоветовал что-нибудь вроде: «в другой раз ты, матушка, в письмах не пиши об этом», — по крайней мере, в дальнейшей переписке Александры Федоровны мы не встречаем никакого упоминания о переписке с братом, но что переписка велась, это не подлежит никакому сомнению. Возможно, и не только возможно, но даже наверное, это были те самые письма, которые Николай, по показанию его дневника, разбирал и жег в первые дни по своем аресте в Царском Селе. У него в дневнике есть две такие отметки: «Разбирал и жег бумаги... Разбирал и жег бумаги». Керенский имел «неосторожность» оставить весь личный архив Николая в его распоряжении, вместо того чтобы запечатать его и передать, как это полагается, в распоряжение нового правительства. И тот его так почистил, что у нас документов «тайной дипломатии» Николая за время войны не осталось. Но за отсутствием документов есть белые нитки, которыми были сшиты те или иные события и которые сквозят очень прозрачно, — например приезд в Петербург некой княгини Васильчиковой, которую в придворных кругах называли сокращенно «Машей», что показывает, до какой степени она была близка, — а мы знаем, что она была командирована из-за границы с определенным дипломатическим поручением из определенных кругов Германии и Австрии. Васильчикова жила в Царском Селе в двух шагах от дворца, в дворцовом помещении, и очень досаждала Александре Федоровне тем, что тщательно подсматривала все визиты Распутина. Это очень смущало Александру Федоровну, и она пыталась ее как-нибудь убрать. Одной из реальных причин высылки Васильчиковой из Петербурга и было, вероятнее всего, наблюдение, которое она установила за Александровским дворцом, высматривая все, как выражается Александра Федоровна, «как кошка»: сидит, — говорит, — и смотрит, что у нас делается. Так или иначе, появление этой особы тоже весьма выразительно. Не менее выразителен и визит будущего министра внутренних дел и кандидата в премьеры, выдвигавшегося этой самой Александрой Федоровной и Распутиным — А. Д. Протопопова, визит его (или визит к нему, трудно сказать, кто к кому пошел с визитом, потому что они встретились) к советнику германского посольства в Стокгольме Варбургу — случай, которого в секрете удержать не удалось и который облетел всю печать. Случайно таких вещей не бывает, и, очевидно, не только Германия субъективно желала затеять переговоры о мире, но и объективно она, так или иначе, при этом находила собеседников, которые с нею на тему о мире разговаривали.

Подробностей, к сожалению, мы не знаем. Я не знаю, почему мы их до сих пор не узнали из германского архива. Это чрезвычайно любопытная вещь, что разоблачения германского республиканского правительства, даже с участием Каутского, останавливались на 1914 годе. А что было после 1914 года, этого мы не знаем. Могу только поставить самый факт: так или иначе, переговоры были. На стороне мира в России была, несомненно, (это мы опять теперь знаем документально), крупнейшая фигура, фактический с осени 1915 года самодержец — Распутин. Распутин, — я рискую прослыть апологетом «старца» и в этом смысле подвергнуться всевозможным заушениям и издевательствам, — в этой компании наверху, в компании в особенности торгового капитала, т.е. самодержавия, был сильнейшей головой. Не следует смущаться, что это был полуграмотный мужик. Это был недюжинный мужик. Его недюжинность выразилась в том, что он с самого начала был против войны. Когда война началась, он лежал больной в Сибири, лечась от раны, которую нанесла ему Феония Гусева. Он послал оттуда телеграмму, правда, не с протестом (это было бы, пожалуй, слишком), но где он рассматривал войну как несчастье, глухо намекал, что в это несчастье Николая и Александру кто-то втягивает. Он, очевидно, знал о военной партии и провокаторской политике русского генерального штаба. Он спрашивал с некоторой тоской себя и своих адресатов, сумеют ли помочь те, кто вызвал войну, и видел, что они помочь не сумеют. Когда Россия была разгромлена, уже в ноябре 1915 года Распутин определенно говорил, что войну затеяли зря, сербы не стоят этого, что, в конце концов, они были бы столь же неблагодарны, как болгары, и прочее. Это мы знаем из письма Александры Федоровны к Николаю. Таким образом, не было никакой надобности в немецких деньгах, на которые намекает Палеолог. Деньги Распутину были не нужны, потому кто к его услугам был кошелек самого богатого человека в мире, и без немецких денег существовало достаточно оснований для того, чтобы Распутин стал центром мирной политики с русской стороны. В основе же этой мирной политики лежали совершенно ясно и определенно объективные интересы того самого торгового капитализма, который вызвал войну. Жить без вывоза, не имея экспорта, жить в закупоренной коробке, этого торговый капитализм перенести не мог. Он не мог перенести этого во время крымской войны, в середине XIX века, и не мог зимой 1916—1917 годов. Но он не мог отказаться от главного приза этой войны, от проливов, и, по-видимому, все переговоры с немцами срывались на этом вопросе: как быть с проливами? Турция была союзницей Германии, и Германия не решалась выдать Турцию.