Михаил Покровский - Очерки по истории революционного движения в России XIX и XX вв

Давно установленный факт, что во главе революционной рабочей массы шли, во-первых, металлисты, во-вторых, рабочие крупнейших предприятий. В то время как текстиля в 1905 г. дали на 708 тысяч рабочих 1 296 тысяч бастовавших, металлисты на 252 тысячи рабочих дали 811 тысяч забастовщиков: каждый металлист бастовал в этот год 3 1/ 2раза, а не каждый текстильщик бастовал и два раза. В то же время рабочие предприятий, занимавших не более 100 человек каждое, дали 109% забастовщиков, а рабочие предприятий свыше, чем с 1000 рабочих каждое — 232 % бастовавших, почти в 2,5 раза больше.

Промежуток между первой и второй революциями отмечен бурным ростом русской металлургии (со 171 милл. пуд. (2,8 милл. тонн) в 1908 году до 282 (4,6 милл. тонн) милл. пуд. в 1913), быстрым укрупнением предприятий именно Петербургского округа (число предприятий более, нежели с 1000 рабочих, выросло за 1910—1914 годы в Петербургском округе на 40%), и колоссальным усилением политического стачечного движения: в 1905 году на 1 миллион 800 тысяч политических забастовщиков пришлось еще более миллиона экономических. А в 1914, за неполный год, вторых было всего 278 тысяч, а первых, политических — более миллиона (1 059 111). В 1905 году на одного «экономического» забастовщика приходилось 1,8 политических, а в 1914 на одного «экономиста» пришлось уже более 3-х «политиков».

Война гнала движение все дальше и дальше по тому же пути. В марте 1914 года в Ленинграде считалось 208 000 рабочих, в сентябре 1915-го уже 248 000, в октябре 1916-го — уже до 400 000 человек. Из них на предприятиях с числом рабочих более 1 000 — 76,7%. И 62% всех этих рабочих были металлисты.

Так неуклонно, все быстрее и быстрее, рос железный кулак, который должен был обрушиться на голову Романовых. Трудно найти лучший образчик исторической диалектики: помещичье имение вызывает к жизни железную дорогу, чтобы добраться до наиболее выгодного, широкого европейского рынка; железная дорога родит металлургию; металлургия создает наиболее революционный отряд пролетариата, хоронящий прадеда всей системы — помещичье именье. Что конец «Романовых» означает конец крупного землевладения в России, этого с первой же минуты не поняли, кажется, только одни эсеры. «Заинтересованные лица» это понимали прекрасно. Уже 20 марта Палеолог в самом светском кругу, какой только можно было найти в «Петрограде», всюду встречал «одно беспокойство, один и тот же страх во всех умах: раздел земель».

«На этот раз не увернешься», говорили князь Б., генерал С. и щебетавшие вокруг них светские красавицы. А что мы будем делать без доходов с наших имений?»

И только новый посетитель — кавалергардский поручик «с огромным красным бантом на груди» несколько рассеял панику, напомнив, что на первый случай есть земли самой династии Романовых, а потом земли церквей и монастырей: пока что их хватит, чтобы заткнуть мужицкую глотку. Это рассуждение, столь же верноподданническое, сколь благочестивое, успокоило честную компанию.

Тем временем они успели уже вполне усвоить себе демократическую идеологию, выражавшуюся не только в красных бантах. Граф Кутузов точно подсчитал количественное отношение пролетариата к непролетарским элементам населения России — и пришел к чрезвычайно утешительным выводам: на 178 миллионов крестьян, казаков, купцов, чиновников и дворян граф насчитал всего 1 200 000 рабочих. «Эти миллион двести тысяч рабочих не вечно же будут нашими господами».

Граф занимался этими исследованиями еще 18 марта. Как видим, диктатура пролетариата у нас старше, чем обыкновенно считают — тем, на чью голову она обрушилась, можно поверить. На своей шкуре чувствовали. И диктатура определенного класса естественным образом вела за собою диктатуру определенной партии.

В среду 18 апреля Палеолог встретил Милюкова уже не постаревшего, а помолодевшего на 10 лет. С сияющим видом он сообщил французскому послу, будто «Ленин потерпел полное поражение вчера перед Советом. Он защищал пацифистские лозунги с такими преувеличениями, с таким бесстыдством, так неловко, что должен был замолчать и вышел освистанный... Ему не подняться. Я ответил по-русски: дай-то бог. Но я боюсь, — прибавляет Палеолог, — не обманывает ли Милюкова его оптимизм. Приезд Ленина представляется мне самым опасным испытанием, какому только могла подвергнуться русская революция».

Опасения трезвого француза оказались основательными. Уже 21 апреля ему пришлось записывать: «Когда Милюков уверял меня намедни, что Ленин безвозвратно скомпрометировал себя перед Советом своим утрированным пораженчеством, он лишний раз стал жертвою своего оптимизма, — наоборот, авторитет Ленина очень вырос в последние дни. В чем нет сомнения, это, что ему уже удалось объединить вокруг себя и под своей командой всех наиболее отчаянных революционеров; и он превратился теперь в страшного вождя».

Палеологу пришлось скоро уехать из России — приехавшие помогать стрясшейся с Антантою беде французские «социалисты» (во всяком случае, более храбрые, чем их российские собратья) нашли завсегдатая петроградских салонов слишком старомодным типом для того, чтобы представлять республиканскую Францию перед республиканской Россией. Он не мог, таким образом, записать в свой дневник точно характеристики «отчаянных революционеров». Они собрались в Питере 30 мая — первое собрание в России — приняли подавляющим большинством голосов (335 из 421) резолюцию Ленина и Зиновьева. То была первая конференция фабзавкомов. Несмотря на свист и улюлюканье справа и слева, пролетариат твердой стопой шел к своему вождю.

Остановить революцию было нельзя — но можно было вставить ей несколько палок в колеса. Палеолог с гордостью мог отметить, что самую крепкую нашел все же он, как ни плохо его ценили Альбер Тома с братией. Уже 15 марта, в день отречения Николая, он писал о «молодом депутате Керенском, самом активном и решительном из организаторов нового режима. Он имеет большое влияние на Совет. Мы должны попытаться завоевать этого человека для нашего дела. Он один может внушить Совету, как необходимо продолжать войну и поддерживать союз (с Антантой. — М.П. ). Я поэтому телеграфирую Бриану (тогдашний премьер. — М.П. ), чтобы внушить ему мысль о немедленном обращении французских социалистов, через Керенского, к социалистам русским, с воззванием к их патриотизму».

«Керенщину», как видим, не труднее было предугадать и понять, чем диктатуру пролетариата и социализацию земли — и приход к власти Ленина. Нужно было только смотреть не глазами обманутого буржуазными газетами обывателя, а глазами человека, профессия которого состоит в том, чтобы обманывать других.

Диктатура пролетариата «де-факто» была уже на лицо 12 марта 1917 года. Ей восемь месяцев понадобилось, чтобы завоевать себе «де-юре». Но зато это «де-юре» она сама себе создала, не обращаясь к кадетским учебникам.