Кэролли Эриксон - Елизавета I

И все же, какие бы столкновения ни случались на людях, внутренняя близость королевы и ее незадачливого фаворита могла показаться тесной, как никогда. Стоило им остаться наедине, как возникала какая-то на удивление теплая, домашняя атмосфера. Однажды Норфолк явился в личные покои королевы без приглашения и застал такую картину: Елизавета сидит прямо у порога, а рядом с ней, на коленях, Лестер и что-то ей говорит. Королева прислушивается, но вполуха, потому что внимание ее одновременно приковано к мальчику, что-то негромко напевающему и подыгрывающему себе на лютне.

Идиллия! Но о том, что происходило в вечерние часы в королевской спальне, ходили и разные малопристойные слухи. Лестер будто бы «покрывал Ее Величество поцелуями против ее воли» и вообще позволял себе всяческие фамильярности, унижающие достоинство царствующей особы. А то приходил к ней в спальню рано утром, когда Елизавета еще не встала, и вместо фрейлины подавал ей платье и даже нижнее белье. Как обычно, придворные сплетни попадали в дипломатическую почту, и, хотя нигде в отчетах прямо о любовной связи не говорилось, намеки были вполне прозрачны. Уважения к английской короне в мире это не добавляло.

Арундел и Норфолк, самые родовитые и высшие по рангу члены Тайного совета, решили поговорить с графом начистоту, отбросив в сторону и политические интересы, и личную вражду в надежде, что такой разговор прояснит наконец ситуацию. Инициативу взял на себя Норфолк. Он призвал Лестера честно объяснить мотивы своего непозволительно фамильярного обращения с ее величеством в присутствии всех, а также за закрытыми дверями ее покоев. «Ни знать английская, ни простой народ, — говорил он графу, — не допустят, чтобы подобное продолжалось». Норфолк перечислил целый ряд конкретных прегрешений со стороны Лестера, а затем, отбросив придворные церемонии, задал вопрос, как мужчина мужчине: скажите честно, королева выходит за вас или нет? Если да, то они с Арунделом готовы употребить все свое влияние, чтобы убедить знать и народ «освятить этот высокий союз и положить конец всяческим сплетням».

Скорее всего Лестер сказал Норфолку то же, что и французскому послу: не знаю, что и делать, что и думать. Неопределенность сделалась привычным его состоянием, Елизавета для него по-прежнему загадка — впрочем, как и для всех остальных.

Но на одно она все-таки решилась: брака с эрцгерцогом Чарльзом не будет. Во-первых, этот союз, во всяком случае в настоящее время, потерял политическую актуальность, ибо Англии уже не нужно было балансировать между габсбургской империей и Францией, а во-вторых, так и не удалось уладить один деликатный вопрос: эрцгерцог упорно отказывался приехать в Англию для личного знакомства с королевой. Поначалу он, правда, согласился, но, подумав, изменил решение. И наконец, было еще одно препятствие, сейчас, быть может, самое значительное в глазах англичан, — католическое вероисповедание будущего принца-консорта (тут свою роль сыграл и Лестер — все еще лелея надежду на английский трон, он всячески внедрял в сознание членов Совета, да и не только их, какими опасными последствиями чреват брак с католиком).

Переговоры, длившиеся с перерывами несколько лет, прекратились, и Лестер вздохнул посвободнее. К тому же его перестали преследовать политические противники, да и Суссекс со своим телохранителем оставил в покое. Не исключено, что на решение Елизаветы как раз и повлияло опасное положение, в котором оказался или мог оказаться Лестер. Перед ней возник непростой выбор. Замуж она за графа не собирается, но и зла ему ни в коем случае не желает, а ведь стоит ей вступить в брак с кем-нибудь другим, как Лестеру конец, ибо он сразу теряет положение фаворита.

Лестер всегда занимал особое место в беспокойном душевном мире государыни. Его преданность Елизавете казалась столь же безграничной, сколь и его тщеславие; в конце 60-х годов эти два чувства, похоже, соединились, и королева уверилась, что граф всегда будет рядом с ней. Роман с Летицией Ноллис несколько пошатнул, но отнюдь не подорвал эту убежденность. Какими бы словами ни определять их союз, какие бы бури его ни колебали, граф принадлежит ей, и только ей, отныне и во веки веков.

Елизавета открыто говорила о беззаветной преданности графа. «Ее Величество совершенно убеждена, что он жизнь за нее готов отдать, — записывал испанский посол после одной из бесед с Елизаветой, — и если уж одному из них суждено умереть, то пусть это будет он».

И вот весной 1570 года, вскоре после подавления восстания на севере страны, прикидывая, какой ущерб нанесли ей недавние события, Елизавета обнаружила, что ее предали дважды. Когда плетут интриги члены Совета, это можно понять, хотя, разумеется, не простить: им не нравится, что королева упорно отказывается вступить в брак, так же как и то, что страной правит женщина. Можно понять, хотя, разумеется, не простить, поведение подданных на севере: их сбила с толку местная знать, вступившая в союз с Марией Стюарт. Но такая измена, или такие измены, — это одно, а предательство со стороны Лестера — совсем другое. Она всегда ему так верила, всегда так на него надеялась! И вот выясняется, что именно он-то и был главным заговорщиком.

Двенадцать долгих лет она использовала графа как приманку, как мальчика для битья, как защиту от брака. Да, использовала в своих интересах, будучи убеждена, однако, что в его отношении к ней это ничего не изменит. Теперь Елизавете с чувством некоторого раскаяния приходилось признать, что зашла она слишком далеко.

Приближаясь к сорока, Елизавета пригласила ко двору одного датского алхимика — для создания эликсира вечной молодости. В то время она еще была вполне привлекательной женщиной, да и останется такой на многие годы, но, с другой стороны, юность давно позади, и на коже, по-прежнему матовой, начали появляться безжалостные признаки возраста. Стремительно мелькающие годы превращали ее из властной и в то же время неотразимой молодой женщины в старую деву с причудами. Когда ей было двадцать или даже чуть за тридцать, нежные черты лица, томный взгляд словно бы скрадывали резкость; но с возрастом черты заострились, отвердели, облик сделался скорее мужественным, нежели женственным, что вместе с отрывистой, часто вульгарной речью подчеркивало жесткость характера. Елизавета старела и надеялась победить приближающуюся старость с помощью алхимии.