Андрей Ланьков - К северу от 38-й параллели. Как живут в КНДР

В 1967 году было установлено, что в СССР будет находиться не более 15 000 рабочих из КНДР, но впоследствии квоту пересмотрели в сторону увеличения, и в конце 1980-х годов на дальневосточных совместных лесозаготовках было занято более 25 000 северокорейских рабочих. Поскольку рабочие сменялись каждые три года, можно предположить, что за 30–35 лет в «лесном проекте» приняли участие 150 000–200 000 северокорейцев. Советский Союз имел гораздо более высокий уровень жизни и был гораздо более либеральным обществом, чем Север. Соответственно, власти КНДР всегда считали его потенциальным источником подрывной информации. Однако лесозаготовительный проект был политически не так опасен: северокорейские рабочие оказались в глуши и находились под пристальным наблюдением своих начальников в изолированных лагерях, которые представляли собой фактически государство в государстве. Нарушителей правил без особых церемоний арестовывали и отправляли обратно на Север. В исключительных случаях особо проблематичных рабочих могли и просто убить – в тайге достаточно места для тайных могил.

В период максимального расцвета лесозаготовительной деятельности, то есть в конце 1980-х, на территории советского Дальнего Востока насчитывалось 17 лесозаготовительных лагерей, которые подчинялись двум производственным объединениям с головными офисами соответственно в Чегдомыне и Тинте. Каждый лагерь состоял из нескольких «рот» (КНДР отличается пристрастием к военной терминологии, так что даже шахтеры там формируют «батальоны», «роты» и «взводы»). Существовали «роты связи», «транспортные роты», «дорожно-ремонтные роты» и т. п., но основным подразделением является «полевая рота», или санчжи чундэ , «бойцы» которой, собственно, и занимаются заготовкой леса. Лесорубы были разделены на группы, каждая из которых состояла из пяти – шести человек. Такая группа обычно жила в маленькой обогреваемой бытовке-трейлере размером примерно 2 × 4 м. Бытовки располагались вблизи лесосеки, за много километров от относительного комфорта основных лагерей.

Лесозаготовки обычно ведутся зимой, с ноября по апрель, когда температура в тайге опускается до –40 °C (а то и ниже). Условия там экстремальные, лесорубам приходилось месяцами обходиться без мытья. Они сами готовили себе еду из рисовых пайков – по северокорейским меркам достаточно щедрых: 800 г риса в день и некоторое количество мяса или рыбы. Свой рацион рабочие разнообразили благодаря охоте, причем их привычка охотиться на домашних собак ради пропитания была одной из основных причин столкновений с немногочисленными местными жителями. Впрочем, вкусными шариками и жирными бобиками дело не ограничивалось. Лесорубы, с благословения (а, возможно, и по прямому заданию) своего начальства, активно занимались браконьерством, в основном добывая кабаргу. Мускусная железа кабарги («струя») в восточноазиатской медицине считается чудодейственным лекарственным средством, так что добытый мускус контрабандой вывозился рабочими для последующей перепродажи как внутри КНДР, так и в третьи страны. Вообще лагеря лесорубов, на территорию которых советских граждан пускали только по необходимости и под контролем, стали важными центрами всякой незаконной деятельности, на которую советские власти обычно смотрели сквозь пальцы.

В разгар перестройки, в районе 1990 года, российские журналисты начали довольно много писать о положении северокорейских рабочих. Разоблачение секретной тюрьмы в чегдомынском лагере получило немалый резонанс в России. Раздражение вызывали и публикации (вполне правдивые) о браконьерстве, а также торговле опиатами, которой в начала 1990-х некоторые северокорейцы тоже занимались. В 1993–1994 годах складывалось впечатление, что политические проблемы поставили весь проект на грань краха. Однако ситуация быстро изменилась, ведь российской стороне были очень нужны рабочие руки, а северокорейской стороне – деньги, которые эти руки помогали добывать. Как это обычно и бывает, экономический интерес оказался сильнее, чем все политические проблемы. Вдобавок постперестроечные годы выработали у россиян несколько скептическое отношение к демократии, да и появление в стране гастарбайтеров сильно повлияло на российское отношение к миграции как таковой. Перестроечное увлечение свободной прессой тоже утихло, и местные администраторы и предприниматели научились держать журналистов подальше от своих дел.

Однако главным стало изменение самого характера деятельности северокорейских рабочих. С конца 1990-х лесозаготовки оказались оттеснены на второй план. Некоторое количество рабочих из КНДР продолжало валить лес в сибирской тайге и в 2000-е, и в 2010-е, но все-таки примерно с 1995 года большинство северокорейцев было занято не в тайге, а на строительных площадках.

Давайте познакомимся с господином или, скорее, товарищем Паком. Он один из тех 30 000–35 000 северокорейских рабочих, которые до недавнего времени трудились на стройках, заводах и фермах России, в основном – на Дальнем Востоке. Впрочем, как мы увидим дальше, товарищ Пак не совсем рядовой рабочий: хотя начинал он простым строителем, со временем ему удалось выйти в начальство, пусть и мелкое.

Родился Пак в начале 1970-х годов. Для Северной Кореи это были времена стабильности, но также и времена крайне ограниченной социальной мобильности. К тому времени революционная буря 1940-х улеглась, общество закостенело, чему немало способствовала и квазисословная система сонбун . Головокружительные карьеры, которые превращали батраков в генералов, делались в революционные 1940-е и военные 1950-е, но в 1970-е все подходы к генеральским должностям были уже прочно заняты детьми генералов, вторым поколением элиты. Забегая вперед, можно отметить, что карьерные взлеты стали вновь возможными при Ким Чен Ире, в условиях хаоса 1990-х и начала нулевых (хотя в последнем случае речь уже шла не о чиновничьей, а о предпринимательской карьере). Однако та Северная Корея времен позднего Ким Ир Сена, в которой родился и провел свое детство товарищ Пак, была страной стабильной, очень бедной (по крайней мере, по меркам СССР и Восточной Европы) и не дававшей особых возможностей для социального продвижения. Дети начальников стабильно становились начальниками, а дети рабочих – рабочими. Социальные лифты застряли намертво, и случилось это еще до рождения товарища Пака.

Впрочем, Паку отчасти повезло: он родился в семье, принадлежавшей, скажем так, к «низу верхних 25 %» северокорейского общества. Нельзя сказать, что его родители были элитой, но все равно в жесткой иерархии, столь характерной для КНДР времен развитого кимирсенизма, они находились существенно выше среднего уровня. Как и большинство детей из таких семей, товарищ Пак пошел в армию, где и отслужил положенные в те годы десять лет срочной службы. Ему повезло попасть в хорошее подразделение, так что голода 1996–1999 годов он почти не заметил. Родители его тем временем стали заниматься мелкой торговлей, как и большинство северокорейских семей в 1990-е. В результате, когда товарищ Пак вернулся из армии в родительский дом, перед ним открывались две перспективы. Он мог поступить в вуз и потом с большой вероятностью выйти в чиновники, стать менеджером младшего звена. С другой стороны, он мог заняться мелким бизнесом, работая вместе со своими родителями. Однако товарищ Пак не пошел ни по тому, ни по другому пути. Связи отца помогли ему устроиться в фирму, которая занималась отправкой северокорейцев на работу за границу.