Андрей Ланьков - К северу от 38-й параллели. Как живут в КНДР

Иностранцы всегда поражаются тому, насколько безопасны улицы Сеула. В Южной Корее есть и коррупция (слово «откат» вполне понятно многим южнокорейским министрам и губернаторам), и мошенничество, но вот уличная насильственная преступность там практически отсутствует. Вооруженное ограбление в Сеуле – редкость, а убийств на улицах практически не бывает. Вандализм, захлестнувший многие западные города, также почти отсутствует в Южной Корее, а подростковые банды немногочисленны. Север в этом плане в чем-то отличается от Юга, а чем-то, наоборот, на него похож. Пхеньян и другие северокорейские города в целом очень безопасны, хотя при этом молодежные уличные группировки стали частью северокорейской жизни.

Автор этих строк рискнет, основываясь на своем опыте, заявить: северяне в целом более агрессивны, чем южане, и более склонны решать конфликты силой. Долгое время я думал, что это мое субъективное и, соответственно, спорное мнение, но в последние пару десятилетий, когда южане начали гораздо чаще сталкиваться с мигрантами с Севера, у многих из них сложилось такое же ощущение. С 1999 года северокорейских мигрантов, прибывающих в Южную Корею, в обязательном порядке направляют в учебный центр «Ханавон», где они проходят интенсивный курс подготовки к жизни на Юге. Этот центр приобрел дурную славу из-за драк между обучающимися там северокорейцами. В некоторых случаях нападениям подвергались и сотрудники центра – нечто совершенно немыслимое на Юге, где глубоко укоренилось почтение к учителям и социальной иерархии в целом. Когда я услышал об этом, то не очень удивился. В наши дни мигранты с Севера редко являются выходцами из элиты, большинство из них – самого простонародного происхождения, «четкие пацаны» и суровые мужики из глубинки, которые готовы использовать кулаки, когда сочтут это необходимым.

«Субкультура шпаны» стала частью северокорейской традиции еще в 1970-е: с тех пор множество молодых людей допризывного возраста (то есть, как правило, до 18 лет) из малообеспеченных семей становятся членами подростково-молодежных группировок. Особенную силу такие банды набрали в провинциальных городах. Некоторые из этих городов в итоге оказались разделены на зоны влияния, и для местного пацана временами бывает небезопасно ходить по территории «чужого района» (взрослых и девушек при этом не трогают). Иногда молодежные группировки оказываются замешаны в разного рода мелком криминале: ограбления продуктовых киосков, кражи велосипедов и домашней утвари. Однако преступная деятельность вряд ли является основной частью жизни члена такой банды. Драки с пацанами из других районов, дерзкие побеги от полицейских патрулей и прочие мелкие авантюры становятся приключениями для северокорейских подростков из не совсем благополучных семей. В этом отношении они сильно отличаются от своих южнокорейских сверстников, которые слишком заняты подготовкой к экзаменам в вуз, чтобы совершать подобные глупости.

Власти, как правило, игнорируют эти банды, если, конечно, выходки шпаны остаются в пределах того, что молчаливо считается приемлемым. Власть, полиция, а часто и родители резонно предполагают, что большинство членов таких молодежных группировок в ближайшие год-два отправятся в армию, откуда домой они вернутся очень нескоро (в армии служат долго) и, скорее всего, совсем другими людьми. Таким образом, участие в какой-то подростковой группировке воспринимается как обычное дело, как часть ритуала взросления и социализации – по крайней мере, для некоторых социальных групп. Однако тут нас подстерегает парадокс. При том что к применению силы жители Севера склонны больше, чем жители Юга, и при том что в стране существует традиция молодежных полукриминальных группировок, в целом в КНДР переход к рынку, хотя и происходил в куда более жестких условиях, чем в СССР, не привел к появлению пресловутой культуры «братков». Преступности в Северной Корее с середины 1990-х стало больше, чем раньше, но она в целом остается под контролем.

Как известно, в бывшем СССР уличные банды извлекли изрядную выгоду из постперестроечных социальных преобразований, занявшись рэкетом, крышеванием или полулегальным бизнесом. В 1990-е приблатненная молодежь, некоторые из представителей которой постепенно превратились во вполне серьезных гангстеров, была заметной социальной силой. В КНДР, несмотря на развитие рыночных отношений после 1990–1995 годов, ничего похожего не наблюдается. За редчайшими исключениями молодежные банды остаются тем, чем они были всегда с момента своего появления, – группами относительно неблагополучной молодежи, живущей по своим законам. Как и в постсоветских странах, без «крыши» заниматься частным бизнесом в Северной Корее почти невозможно. Однако частный северокорейский бизнес с самого начала крышуют силовики и органы власти, а не бандиты и шпана. Как говорит по этому поводу знакомый российский дипломат, «в Северной Корее государство сохранило свою монополию на насилие».

Распад старой системы и голод 1996–1999 годов в целом вызвали в КНДР заметный рост уличной преступности. Напоминанием об этом служат и массовое распространение оконных решеток на нижних этажах жилых домов, и привычка забирать с собой в квартиру велосипед, а не оставлять его на улице под замком (не самое простое дело для тех, кто живет, скажем, на восьмом этаже, учитывая, что лифты даже в привилегированном Пхеньяне работают далеко не круглые сутки). Довольно часто в насильственных преступлениях оказываются замешаны и военные: солдаты крадут продукты питания у крестьян. Можно предполагать, что в этом проявляются традиции уличной шпаны, ведь для многих военнослужащих участие в молодежных уличных группировках – совсем недавнее прошлое.

Однако и в кризисные 1990-е, и в послекризисные нулевые уровень насильственной преступности в КНДР оставался очень низким, особенно если учесть, какую социальную катастрофу пережила тогда страна. Я помню, как беседовал с одной тетушкой, которая в разгар голода занималась мелкооптовой торговлей, в связи с чем регулярно ездила по Северной Корее с сумкой, буквально набитой наличностью (китайскими юанями, конечно). Иногда вместо себя она отправляла в такие поездки дочь, которой было тогда лет 20 с небольшим. Я поинтересовался у нее, не были ли такие поездки опасными – и тут же до меня дошло, что она просто не понимает, что я имею в виду. Тетушка стала говорить, что, дескать, и дороги (грунтовые, как и почти везде в КНДР) были скользкими, особенно зимой, и машины часто срывались в обрывы, так что поездки были, конечно же, опасными. При этом мне стало ясно, что тетушке даже не пришло в голову, что при поездках по голодающей стране с сумкой, набитой валютой, главную угрозу может составлять вовсе не отказ тормозов на старом китайском грузовике.