Лидия Новикова - Три модели развития России

Эта черта в полной мере характеризует и русское утопическое сознание. В соответствии с ней Будущее Общество виделось не только изобильным и привольным, но прежде всего праведным, - обществом, в котором люди живут «по правде»; в соответствии с которой приоритет в нем имели нравственные ценности, а путь нравственного совершенствования признавался одним из способов приближения счастливого и справедливого Будущего. «Главное - люби других, как себя, вот что главное, и это все, больше ничего не надо: тотчас найдешь, как устроиться», - эта заповедь «смешного человека» Достоевского, сформулированная по замыслу автора как своеобразный нравственный противовес социалистическому идеалу, на первый взгляд может показаться более Антиутопией, нежели Утопией. Но в том-то и дело, что она связана с последней сущностно, в главном - уверенностью, что Нравственность (Добро) может изменить мир. (Кстати, этой уверенностью русский утопический идеал сильно отличался от западноевропейского как более трезво- делового взгляда на жизнь.)

Важно отметить и еще одну черту русской общественной мысли - черту, обусловленную ее пониманием задач познания. Последние в соответствии с трактовкой истины определялись из общего отношения человека к миру, т.е. не в духе примитивного практицизма, а в духе антропологизма, предполагающего «включенность познания в наше отношение к миру, в наше «действова- ние» в нем. «В неразрывности теории и практики, отвлеченной мысли и жизни, иначе говоря, в идеале «целостности» заключается /…/ одно из главных вдохновений русской философской мысли», - писал В.В.Зеньковский. [131]Отсюда - постоянный интерес, обращенность к социальной проблематике под знаком вопросов «Кто виноват?» и «Что делать?», которые по сути были взаимодополняющими сторонами одного вопроса: «как изменить существующий мир?». Социальное моделирование на эту тему - в какой бы форме оно ни осуществлялось, рациональной или утопической, постоянно сопрягалось с идеей общественного прогресса. Прогресс толковался как осуществление идеалов разумности, добра, справедливости. Его формула включала: «развитие личности в физическом, умственном и нравственном отношении; воплощение в общественных формах истинной справедливости». [132]Теория прогресса позволяла понять историю как движение человечества не только от прошлого к настоящему, но и от настоящего к будущему. Но главное, она обосновывала активное (в сфере сознания) отношение человека к миру, поскольку исходила из признания его субъектом, способным вынести свой приговор происходящему и с учетом этого сделать необходимый исторический выбор. Человек, конечно, детерминирован в своих действиях «естественным ходом событий», но он имеет «право нравственного суда» над неправдой истории, которое толкает его на противостояние «слепым силам исторического процесса». Теория прогресса, таким образом, с одной стороны, оправдывала в качестве правомерного и даже единственно верного субъективный метод социального моделирования (в соответствии с нравственными ценностями личности, ее представлениями о должном и отношении к сущему), а с другой стороны, обосновывала объективную природу общественного идеала как отвечающую закономерному развитию человечества по пути совершенствования, достижения добра и социальной гармонии.

Отечественная мысль, правда, в ее материалистическом варианте (П.Л.Лавров, Н.К.Михайловский, Н.И.Ка- реев) была буквально заражена «вирусом прогресса». Все «прогрессисты» так или иначе были защитниками социалистического идеала, а все социалисты-утописты исходили из идеи прогресса, находя в ней необходимое и достаточное, как считалось, философское оправдание социалистического идеала и теоретическое основание для социального моделирования. Устраивал и тот факт, что как будто бы был найден искомый секрет «наведения мостов» от прошлого к настоящему и от настоящего к будущему. В качестве такового теория прогресса предлагала весьма понятную приверженцам социалистической Утопии повседневную деятельность людей, основанную на критическом отношении к действительности. (Именно повседневную - не героическую, не исторически значимую и даже не реформаторскую или революционную.) Основанием этой повседневной практики человека является целеполагание, связанное с его природными устремлениями к Будущему.

Приведем в этой связи концовку известного Четвертого сна Веры Павловны из романа Н.Г.Чернышевского: «…будущее светло и прекрасно. Любите его, стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее, сколько можете перенести: настолько будет светла и добра, богата радостью и наслаждением ваша жизнь, насколько вы умеете перенести в нее из будущего». Как видим, главный принцип моделирования будущего - «перенос» его черт в настоящее. В какой форме следует осуществлять перенос? Если следовать идеям романа, - организуя свою жизнь (работу, учебу, отдых, семейные отношения) по принципу нравственных устоев, которые характеризуют будущее общество.

Такая трактовка возможного способа приближения Будущего, правда, имела свой нравственный изъян - она утверждала жертвенность как принцип повседневной жизни. Отметим, что ни одной Западной Утопии он не был свойственен. В русском социалистическом сознании он высветился со всей полнотой и даже был доведен до крайних форм. Ибо, приняв за критерий прогресса счастье будущих поколений, социалистическая Утопия приносила в жертву ему судьбы живущих поколений, оправдывая, так сказать, исторический беспредел, когда «страдания одних» представляются «мостом к счастью других». Поэтому ответ, предложенный теорией прогресса и кажущийся на первый взгляд привлекательным, по сути своей нравственно ограничен и даже порочен, ибо в итоге одни поколения почему-то должны своими страданиями «унавозить будущую гармонию». [133]

Вся жизнь настоящего предстает «в страдательном залоге», как писал Флоровский, «в безличных предложениях, поскольку индивидуальное существование воспринимается как «служебное» в том смысле, что индивиды «служат прогрессу кораллового рифа», а мир индивидуализируется и развивается за счет гибели всякого особенного существования. «Ибо личное теряет самостоятельность, растворяясь в родовом. Отсюда именно это странное, поражающее слепой жестокостью равнодушие, с которой теоретики «рокового и непрерывного» прогресса относятся к эмпирическому горю и страданию». [134]В общем в приведенной оценке Флоровский, конечно, тоже выразил максималистскую позицию, но в целом тенденция им бесспорно «схвачена». Хотя есть сомнение в другом - стоит ли понимание жертвенности как нравственной нормы связывать жестко именно с социалистическим сознанием может, оно есть факт более интеллигентского вообще, нежели социалистического в частности, сознания, и «феномену русского социализма» история отечественной мысли обязана не столько «самой себе», сколько «русской интеллигенции»? [135]