Денис Сдвижков - Письма с Прусской войны. Люди Российско-императорской армии в 1758 году

Найденные письма представляют собой массив источников личного происхождения. В случае других воюющих сторон — прежде всего прусской — публикация современных эпохе эго-документов началась еще в XVIII в. и продолжается до сих пор. Причем эти источники включают в себя не только офицерские эго-документы, но и свидетельства нижних чинов [67] Начиная с Naumann , 1783, на протяжении XIX–XX вв. появились десятки изданий, в том числе упомянутые работы военно-исторического отделения Большого Генерального штаба Германии ( Briefe preußischer Soldaten , 1901). Ср. также Dominicus 1891 , Prittwitz 1989 , Grotehenn 2012. . Современные исследования рассматривают их в контексте автобиографических практик раннего Нового времени, влияния на формирование культуры и способов выражения личности крупных войн эпохи — Тридцатилетней и Семилетней, в которых человек учился осознавать себя как исторический субъект [68] См., например: Roeck, Bernd . Diskurse über den Dreißigjährigen Krieg. Zum Stand der Forschung und einigen offenen Problemen // Duchhardt, Veit 2000, 184 et passim. .

Для России на середину XVIII в. объем известных источников подобного рода невелик в целом, и тем более это касалось истории Семилетней войны. В то же время очевидно, что проблема не только в состоянии архивов, но и в фокусе исследований. Так, в последние десятилетия, наряду с известными с позапрошлого века публикациями [69] Нащокин 1842; Данилов 1842; Лукин 1865; Болотов 1870. , в этом ряду появился ряд новых и очень ценных источников [70] Муравьев 1994; Прозоровский 2004; Климов 2011. См. также Яковлев 1998; Мордвинов . Потенциал, несомненно, все еще остается: пока не обнаружены, например, дневники этого периода М. Н. Волконского ( Волконский 2004, 10). См. также найденный И. И. Федюкиным (ВШЭ), но на момент выхода этой книги не опубликованный дневник секунд-майора Ширванского полка Алексея Ржевского за 1757–1758 гг. .

Для социально-культурной истории России XVIII в. документы личного происхождения важны как основной источник, раскрывающий самоидентификацию социальных групп, механизм выработки «идиом самовыражения». Что, в свою очередь, помогает уточнить взгляд на структуру русского общества этого переходного периода [71] Каменский 2013, 82–83; Schönle, Zorin 2016, 319. . Для эпохи с начала XVIII до первой четверти XIX в., когда империя воевала почти беспрерывно, такая проблематика тесно привязана к автобиографике военного сословия. И если для истории войн источники личного происхождения были и остаются важны скорее как «каменоломня фактов», не отраженных в официальных архивных документах [72] Ср.: Keep 1980, 314 («inner life» of the army). Война 1812 г. особенно часто реконструировалась как мозаика личных свидетельств, например: Замойский, Адам . 1812. Фатальный марш на Москву. М. 2013; Рэй, Мари-Пьер . Страшная трагедия. Новый взгляд на 1812. М. 2015. , то у «штатских» исследователей внимание переместилось к самосознанию представителей военного сословия как части дворянской культуры.

Наши авторы писем представляют довольно широкую группу генералитета, штаб- и обер-офицерства в диапазоне от генералов до поручиков и подпоручиков, то есть представителей нескольких поколений. Это ставит вопрос о влиянии и проявлениях в рамках военного опыта идентичности офицерства, в большой степени совпадавшего с дворянством. В конце концов, одно из первых «модерных» определений дворянства дано в заметке Петра об офицерах [73] Калашников 1999, 70–71; Петрухинцев, Эррен 2013, 257. . Вопрос о складывании дворянства в послепетровскую эпоху, его идентичности как маркере нового социального и культурного устройства — один из ключевых для исследовательской литературы последних десятилетий. И если после работ Ю. М. Лотмана и А. Г. Тартаковского фокус был направлен на вторую половину XVIII в., «эпоху 1812 года» и декабризм, то последнее время внимание в значительной степени переместилось как раз к занимающему нас до-екатерининскому периоду [74] Фаизова 1999; Калашников 1999; Каменский 2007 II; Федюкин 2014; Петрухинцев, Эррен 2013; Глаголева, Ширле 2012. Для петровского времени см.: Болтунова 2011; для второй половины XVIII в.: Марасинова 1999 и 2008. .

Связь «опыта войны» с «эпохой разума» [75] Duffy 1987. В этой работе подразумевается, впрочем, только хронологическое, но не смысловое сопоставление Просвещения и войны. , «человека с ружьем», каким почти исключительно был русский дворянин до Манифеста о вольности дворянства 1762 г., с «философом» второй половины XVIII в. все еще требует уточнения. Что в нем от «просвещенного воина» [76] Казадаев А. В. Предисловие // Рецов 1818, XIV. и что от известного образа И. И. Бецкого, сравнившего доекатерининских дворян с телами, слепленными демиургом (Петром I), но лишенными души? При всем пиетете к екатерининскому веку я подозреваю некоторую искусственность подобных границ. Связанную, не в последнюю очередь, со сложностью услышать голос самих этих «бездушных тел». В чем, надеюсь, настоящая публикация отчасти поможет.

Еще один акцент работы — в сравнении и контексте. С точки зрения войны как феномена культурной истории она не может описываться с одной точки зрения, из одного угла сцены. Если немецкий нарратив оперирует анонимной массой «московитов», то та же односторонность справедлива и для нарратива российского. Пруссак ассоциируется тут с Фридрихом II и «Историей Семилетней войны» Архенгольца (что почти одно и то же). Лишь в последних работах о Семилетней войне стали привлекаться иные источники, в том числе личного происхождения [77] Анисимов 2014 привлекает прусские мемуары фон Притвитца ( Prittwitz 1989) и мушкетера Доминикуса ( Dominicus 1891); Доля V и VI комментирует перевод французских дневников Шарля-Марка де Буффле и Жака де Больё. . «Марсов праздник» (№ 69, 70) я буду стараться по возможности представить с привлечением обоих «актерских коллективов».

Это тем более важно, что Российско-императорская армия, с которой мы имеем дело, представляет собой «великий и многонародный город» (А. Т. Болотов). Только в представленном корпусе есть письма на русском, немецком, французском, грузинском, шведском, польском языках. А в составе армии были еще и венгры, сербы, хорваты, молдаване, калмыки, татары, башкиры, мещеряки [78] В числе недавних публикаций — выписки из дневника мишаря 1756 г. с интригующим названием «Язылды бу язу 1756 елда.», изд. Р. Мардановым // Эхо веков. 2002. № 1/2, 16–18 (на татар. яз.). См.: Рахимов Р. Н. Национальная конница в русской армии: опыт Семилетней войны 1756–1763 гг. // Национализм и национально-государственное устройство России: история и современная практика. Уфа 2008, 60. — вполне «дванадесять языков» для оторопевших пруссаков. Да плюс мулы с колокольчиками, украинские волы обоза, верблюды главнокомандующего… А если прибавить сюда еще и заезжих офицеров с волонтерами, то стоит согласиться с командующим Фермором: «за грехи мои всех наций собрание» [79] Теге 1864, 1113; В. В. Фермор — М. И. Воронцову, Мариенвердер 18/29.11.1758 // АКВ VI, 349. .